Сцены из жизни богемы
Шрифт:
— Каким искусством он занимается? — Родольф.
— Да, — подхватил Марсель, — на чем он играет?
— Каким искусством? На чем играет? — Коллин. — Он сочетает философию с литературой.
— А каковы его познания в философии?
— Он занимается весьма устарелой философией. Искусство он считает священнодействием.
— Священнодействием? — ужаснулся Родольф.
— Так он говорит.
— А в литературе что его привлекает?
— «Телемак».
— Прекрасно, — вставил Шонар, обсасывая щетинку артишока.
— Что же тут прекрасного, болван? — его Марсель. —
Шонар обиделся и с досады исподтишка стукнул коленом Феми за то, что она совершила набег на его тарелку.
— Все же неясно — каково его положение в свете, чем он зарабатывает? — Родольф. — Как его зовут, где он живет?
— Положение у него вполне приличное. Он учитель, преподает всякую всячину в одном богатом семействе. Зовут его Каролюс Барбемюш, живет он на свой заработок, привык к роскоши и занимает комнату в особняке на улице Руаяль.
— Меблированную?
— Нет, с обстановкой.
— Я прошу слова, — сказал Марсель. — Для меня совершенно ясно, что Коллин подкуплен, за определенное количество рюмок он заранее продал свой голос. Не перебивай, — бросил Марсель, видя, что Коллин поднялся с места и намеревается возразить. — Сейчас мы тебе дадим высказаться. Коллин, продажная душа, представил нам незнакомца в таком блестящем виде, что это никак не может соответствовать истине. Как я уже сказал, мне ясны намерения этого незнакомца. Он хочет поживиться на нас. Он думает: «Вот молодцы, которые прямо идут к намеченной цели, залезу я к ним в карман и вместе с ними доберусь до славы».
— Прекрасно, — заметил Шонар. — А соуса не осталось?
— Нет, — ответил Родольф. — Издание полностью разошлось.
— С другой стороны, — продолжал Марсель, — лукавый смертный, которому покровительствует Коллин, быть может, добивается чести сдружиться с нами и по другим, не менее предосудительным причинам. Мы здесь, господа, не одни, — продолжал оратор, бросая красноречивый взгляд на женщин. — И может случиться, что протеже Коллина, втеревшись в наш кружок под маской литературы, окажется просто-напросто вероломным соблазнителем. Обдумайте все это хорошенько. Что касается меня — я против.
— Прошу слова для внесения поправки, — сказал Родольф. — В своей талантливой речи Марсель заявил: обозначенный Каролюс хочет обесчестить нас и ради этого рассчитывает втереться в наш кружок под маской литературы.
— Это образ, употребляемый в парламенте, — бросил Марсель.
— Образ никуда не годный, я отвергаю его. У литературы никакой маски нет.
— Раз уж я выступаю сегодня докладчиком, позвольте мне сформулировать выводы из моего доклада, — сказал Коллин, вставая. — Рассудок нашего друга Марселя омрачен ревностью, и великий художник окончательно спятил с ума…
— Призываю к порядку! — заревел Марсель.
— Как же не спятил, если этот тонкий мастер употребил в своей речи совершенно неприемлемый образ, что и было весьма остроумно отмечено оратором, выступившим на этой трибуне после меня.
— Коллин — идиот! — Марсель и вдобавок так стукнул кулаком по столу, что все тарелки пришли в смятение. — Коллин ничего не
Во время этой перепалки Коллин важно теребил кончики своего белого галстука, в котором гнездилось его красноречие. Когда вновь воцарилась тишина, он так продолжил свою речь:
— Господа, я одним-единственным словом развею все призрачные опасения, которые могли зародиться у вас насчет Каролюса после речи Марселя.
— Попробуй-ка развей, — усмехнулся Марсель.
— Это так же легко сделать, как погасить спичку, — ответил Коллин и дунул на спичку, которую зажег, чтобы закурить.
— Говорите, говорите! — хором закричали Родольф, Шонар, а также дамы, для которых спор представлял совершенно особый интерес.
— Господа, — продолжал Коллин, — хоть я и подвергся здесь жестоким нападкам чисто личного характера, хотя мне и предъявили обвинение в том, будто я продался за спиртные напитки, совесть у меня чиста, и я даже не считаю нужным отвечать на выпады, порочащие мою честность, мою неподкупность, мою нравственность. (Оживление среди слушателей.) Но есть нечто, к чему я требую уважения. (Оратор дважды ударяет себя кулаком по животу.) А именно — мое, хорошо известное вам, благоразумие, относительно него здесь было высказано сомнение. Меня обвиняют в том, что я-де собираюсь ввести в вашу среду смертного, который вознамерился нанести ущерб вашему… любовному благополучию. Такое предположение просто-напросто оскорбительно для добродетели этих дам и, кроме того, оскорбительно для их вкуса. Каролюс Барбемюш мужчина очень невзрачный. (Явный протест на лице Феми Красильщицы, возня под столом. Это Шонар ногою вразумляет свою подружку, позволившую себе столь постыдную откровенность.)
Но, — продолжал Коллин, — есть еще одно обстоятельство, и оно разобьет в прах недостойный аргумент, которым воспользовался мой противник, рассчитывая сыграть на ваших опасениях, — дело в том, что Каролюс — философ-платоник. (Изумление на мужских скамьях, смятение на женских.)
— Платоник? Что это такое? — Феми.
— Это особая мужская болезнь, когда человек не решается обнять женщину, — разъяснила Мими. — У меня такой был, я его больше двух часов не вытерпела.
— Вот глупости-то! — проронила Мюзетта.
— Ты права, голубушка, — ответил ей Марсель, — платонизм в любви — это все равно что вода в вине. Да здравствует вино без разбавки!
— И да здравствует молодость! — подхватила Мюзетта.
После заявления Коллина отношение к Каролюсу стало менее враждебным. Философ решил воспользоваться плодами своей ловкой и красноречивой самозащиты.
— Поэтому я не понимаю, — продолжал он, — в чем же можно упрекнуть этого юного смертного, ведь он как-никак сделал нам одолжение. А что касается лично меня, то обвинения в легкомыслии, которые были здесь высказаны, я считаю оскорбительными для своей чести. В данном случае я действовал с мудростью змеи, и если голосование покажет, что за мной не признают благоразумия, я подаю в отставку.