Сцены из жизни богемы
Шрифт:
При виде Родольфа мадемуазель Мими немного растерялась. Она подошла к нему, и они минут пять спокойно поговорили, затем расстались и пошли каждый своей дорогой. Разрыв был окончательный.
Родольф вернулся домой и весь день укладывал вещи Мими.
На другой день у него собралось несколько друзей, и он сообщил им о случившемся. Все поздравляли его с этой великой удачей.
— Мы поможем вам, милый поэт, вырвать сердце из рук этого злого создания, — говорил приятель, при котором мадемуазель Мими не раз обижала Родольфа. — Скоро вы оправитесь от своего недуга
Родольф клялся, что больше не будет мучиться сожалениями и предаваться отчаянию. Он даже согласился пойти на бал в Мабий. Как редактор «Покрывала Ириды», он имел доступ в этот прекрасный сад, где царят роскошь и веселье, — но на сей раз его неряшливый костюм служил плохой рекламой журналу. Здесь Родольф встретил приятелей и стал с ними пить. Он поведал о своих невзгодах и разглагольствовал целый час с неимоверным пылом, поражая всех искрометным остроумием.
— Увы, увы! Родольф чересчур весел, — заметил художник Марсель, встревоженный этим потоком сарказмов. — Родольф чересчур уж весел!
— Он очарователен! — сказала молодая женщина, которой Родольф поднес букет цветов. — И хоть он одет из рук вон плохо, я готова скомпрометировать себя, если он пригласит меня танцевать.
Родольф услышал ее слова и через минуту был у ее ног, он пригласил ее, обратившись к ней с пышной речью, благоухавшей мускусом и амброй, галантность его излияний достигала восьмидесяти градусов по Ришелье. Дама совершенно растерялась, — его речь сверкала ослепительными прилагательными и цветистыми оборотами и была столь выдержана в духе Регентства, что у Родольфа, казалось, вот-вот покраснеют каблуки. Он стал похож на дворянина старого закала. Приглашение было принято.
Родольф имел не больше понятия о танце, чем о тройном правиле математики, зато его воодушевляла невиданная отвага. Он экспромтом исполнил танец, доселе не известный ни единому балетмейстеру. Он выделывал па, именуемое «па вздохов и сожалений», и благодаря своей оригинальности оно имело потрясающий успех. Три тысячи газовых рожков тщетно показывали Родольфу язык, насмехаясь над ним, — он не унимался и без устали расточал своей даме еще никогда, нигде не изданные мадригалы.
— Просто глазам не верится, — сокрушался Марсель. — Он похож на пьяного, который упал на груду разбитых бутылок.
— Однако он «подцепил» великолепную женщину, — заметил один из присутствующих, видя, что Родольф собирается удрать со своей партнершей.
— Ты даже не прощаешься! — крикнул ему вслед Марсель.
Родольф вернулся и протянул художнику руку — холодную и влажную, как сырой камень.
Подруга Родольфа была рослая дочь Нормандии, весьма общительная и любвеобильная, простодушие которой быстро развеялось в атмосфере парижской роскоши и праздности. Звали ее, кажется, «мадам Серафима», и в то время она находилась на содержании у некоего пэра Франции, страдавшего ревматизмом. Он давал ей пятьдесят луидоров в месяц, которыми она делилась с неким дворянином от прилавка, получая взамен одни побои. Родольф пришелся ей по
— Люсиль, говори всем, что меня нет дома, — сказала она горничной. Потом она удалилась в спальню, а через несколько минут вернулась, но уже в особом наряде. Родольф сидел неподвижно и молча, ибо, оставшись один, сразу же погрузился во мрак, полный немых рыданий.
— Вы не смотрите на меня? Ты молчишь? — с удивлением спросила Серафима.
«Что ж! Взгляну на нее, но только как на произведение искусства!» — подумал Родольф и поднял голову.
«И что за зрелище очам его предстало!» — как восклицает Рауль в «Гугенотах».
Серафима была изумительно хороша. Ее великолепные формы, искусно подчеркнутые нарядом, соблазнительно проступали сквозь полупрозрачную ткань. В жилах Родольфа проснулось лихорадочное, властное желание, в голове помутилось. Созерцая Серафиму, он испытывал не одно только эстетическое наслаждение. Затем он взял ее за руку. Руки у нее были прекрасные, словно высеченные резцом греческого скульптора. Родольф почувствовал, как эти восхитительные руки затрепетали от его прикосновения. И, забывая о том, что он — художественный критик, Родольф привлек к себе девушку, и ее щеки уже зарделись румянцем, предвестником сладострастия.
«Это создание — подлинный инструмент наслаждения, настоящий „страдивариус“ любви, я охотно сыграю на нем мелодию», — подумал Родольф и почувствовал, как усиленно забилось сердце красавицы.
В этот миг в передней раздался резкий звонок.
— Люсиль! Люсиль! — крикнула Серафима горничной. — Не отпирайте! Скажите, что я еще не вернулась.
При имени «Люсиль», повторенном дважды, Родольф поднялся с места.
— Я ни в коем случае не хочу стеснять вас, сударыня, — сказал он. — Да и пора мне уходить, уж поздно, а живу я очень далеко. Спокойной ночи.
— Как? Вы уходите? — воскликнула Серафима, и глаза ее заметали искры. — Почему, почему вы уходите? Я свободна, вы можете остаться.
— Не могу, — отвечал Родольф. — Сегодня мой родственник возвращается с Огненной Земли, он лишит меня наследства, если не застанет дома и я не окажу ему гостеприимства. Спокойной ночи, сударыня.
И он торопливо вышел. Горничная пошла с ним, чтобы посветить, и Родольф имел неосторожность взглянуть на нее. То была хрупкая молодая женщина с медлительной походкой. Ее матово-бледное лицо пленительно контрастировало с черными вьющимися волосами, а голубые глаза мерцали, как две печальных звезды.
— О призрак! — вскричал Родольф, отпрянув от той, которую небо наделило и именем и обликом его возлюбленной. — Прочь! Что тебе надо от меня?
И он стремительно сбежал по лестнице.
— Это какой-то сумасшедший, сударыня, — сказала камеристка, вернувшись к хозяйке.
— Скажи лучше — дурак, — ответила раздосадованная Серафима. — Ну, это мне наука, я чересчур уж добра. Хоть бы болван Леон догадался опять прийти!
Леоном звали того самого приказчика, любовь которого была неразлучна с хлыстом.