Счастье Раду Красивого
Шрифт:
Мой писарь выводил на бумаге заключительную фразу, когда я оглянулся по сторонам и подумал: "Вот счастливая минута. Ты живёшь счастливо, Раду. Почаще осознавай это".
Мир вокруг начал казаться особенно прекрасным. Прекрасна была прозрачность стёкол, пропускавших золотистый солнечный свет. Прекрасной казалась комната с белёными стенами, покрытыми незатейливой росписью. Прекрасными выглядели толстые кожаные переплёты книг, стоявших в приоткрытом шкафу. И сами шкафы из тёмного дерева с глухими дверцами, украшенными резьбой, тоже
А затем я посмотрел на руку с тонкими пальцами, державшую то самое перо, и чёрный рукав подрясника. Краешек рукава показался чуть-чуть обтрёпанным. Раньше, когда в комнате не было такого яркого солнца, я этого не замечал, а теперь заметил, и мне стало стыдно. "Что за скупость, Раду!
– укорил я себя.
– Почему ты позволяешь, чтобы твой возлюбленный носил потрёпанные вещи. Он должен одеваться в самое лучшее. Пусть он станет таким же прекрасным, как и всё, что тебя окружает".
Я вспомнил крестьянскую одежду, которая скрывалась под подрясником, и мне стало ещё более стыдно: "Нет, так нельзя". Однако Милко отличался скромностью, и потому его было не так просто одарить. Следовало схитрить.
– Милко, - обратился я к нему, - ты ведь не собираешься становиться монахом?
Он торопливо поставил финальную точку в письме, улыбнулся смущённой улыбкой и ответил:
– Нет, господин. Не собираюсь.
– Значит, тебе нужна другая одежда, не чёрная, - сказал я и, не дав возразить, мягко приказал: - Ну-ка пойдём.
Мы прошли в комнату, где хранилась моя одежда, и я велел слугам растворить сундуки, которые уже давно оставались закрытыми, потому что в них лежали кафтаны, которые были мне впору десять лет назад, во времена моей юности.
Милко изумлённо смотрел, как я принимаю из рук челядинцев дорогую одежду из ярких тканей, зачастую украшенную серебряной или золотой вышивкой, а затем накидываю эту одежду ему на плечи:
– А ну-ка примерим, подходит ли тебе этот цвет.
Отвергнув изумрудно-зелёный и бирюзовый, я остановился на вишнёвом:
– А ну-ка сними подрясник, примерим. А если подойдёт, подарю.
Милко неуверенно повиновался:
– Господин, это княжеская одежда, а не одежда для писаря. Как же я буду её носить?
– Будешь носить с гордостью, - ответил я, с удовольствием отмечая, что кафтан, который на мне перестал сходиться, на худощавом юноше застёгивается легко, без усилий.
Писарь потупился:
– Господин, нет, слишком большая честь.
Я улыбнулся, отступил на шаг и произнёс:
– А ты не просто миловидный. Если тебя приодеть, ты ещё и красивый.
Это была не совсем правда, но с помощью такой невинной лжи казалось возможным заставить юношу принять подарок.
Милко не поддался:
– Господин, нет. Я же замараю его чернилами.
–
Они снова принялись рыться в сундуках, и тут в комнату вошла Марица, с любопытством огляделась:
– Что это вы затеяли?
– непринуждённо спросила она.
Я ответил правду:
– Да вот хочу юношу приодеть. Он сказал, что не собирается становиться монахом. Значит, ему нужен хороший кафтан. А лучше - не один.
– Не собирается?
– оживилась Марица.
– И правильно. В такие юные годы не следует уходить в монастырь, - она задумалась.
– Но пусть ведёт себя подобающе. А то начнёт приставать к моим служанкам...
Мы с Милко переглянулись, но я поспешно отвёл взгляд, чтобы мои тайные мысли не отразились на лице слишком явно.
Всё это время жена продолжала смотреть на меня, поэтому я произнёс:
– Он не будет. Верно, Милко?
Юноша несколько раз старательно кивнул.
– Вот и хорошо, - сказала Марица.
– А если будет, то мы его сразу женим.
Милко перестал кивать, с беспокойством взглянул на меня и даже как будто испугался, поэтому я похлопал его по плечу:
– Моя супруга шутит. Никто тебя не женит, если сам не захочешь.
– Я не хочу, господин.
– Он начал так же старательно мотать головой, как до этого кивал.
– Не хочешь?
– подступила к нему Марица, стремясь заглянуть в глаза.
Он потупился.
– Ладно, не смущай его, - сказал я, - а то снова решит идти в монахи.
Жена звонко рассмеялась и вышла. Как видно, она уже успела забыть, зачем приходила, однако смутить юношу ей всё же удалось. Он поспешно начал снимать с себя кафтан:
– Господин, прости, но я не могу это носить.
Мы выискали кафтан попроще, но Милко отказался и от него:
– Нет, господин. Мне не по чину.
И точно так же отверг ещё два.
Я непритворно огорчился, а мой писарь тоже казался расстроенным, глядя на меня, но уступить не мог:
– Господин, я не в том положении, чтобы носить такое.
И вдруг мне подумалось: "Он совершенно прав!" И опять стало стыдно, но уже от мысли, что я мог предложить возлюбленному носить то, что сам носил при дворе Мехмеда, когда был султанским "мальчиком". Примеряя на этого юношу свои кафтаны, я как будто примерял на него и ту роль, которую играл при султане. Но разве такую роль я уготовил своему возлюбленному? Мой возлюбленный не в том положении. Да. Верно. Пусть Милко когда-то говорил, что готов мне "служить для утех", то есть делать то, что я делал для султана, но я уже решил, что этот юноша заслуживает гораздо большего. И как же я мог после этого пытаться нарядить его в одежду своей прошлой жизни! Её следовало не дарить, а сжечь! Чтобы и следа не осталось!