Счастье Зуттера
Шрифт:
Эта способность помогала ему, когда он писал свои репортажи из зала суда. Он без особых усилий угадывал, что происходит в головах незнакомых людей. И если они прятались за представлением, которое он создавал себе о них, это не шло им на пользу. Что касается представлений Зуттера о самом себе, то они были альтруистическими и потому для других слегка жутковатыми: что у него на уме? Да ничего. С какой целью он ими манипулирует? Да ни с какой, в любом случае без всякой выгоды для себя. Напротив: представлениям, которые были ему в ущерб, он втихомолку радовался и даже не без тщеславия полагал, что уж в этом-то его никто не перещеголяет. Неудивительно, что многие предполагали в Зуттере нечто зловещее. Он был вежлив и непроницаем. Людям хотелось понять причину такого его бескорыстия. Но он и сам не находил этой причины и готов был просто изобрести ее, чтобы услужить им. А может, это и было главным занятием его жизни, как для кошки наблюдение за людьми?
Пока что он добрался только до гостиницы «Белый крест». При взгляде на фарфоровую табличку над дверью с надписью «комн. № 6» он вспомнил одно из изречений Руфи: «В такой дыре убьешь родного дядю». В ней выдержал бы разве что мертвец или человек, спящий мертвым сном. «Я позабочусь, чтобы как следует нагрузиться на сон грядущий, — проговорил Зуттер, обращаясь к полиэтиленовой сумке в углу, — не забудь только про скидку. Но не на шестьдесят процентов. Плохое красное вино тоже сгодится. Чтобы забыть то, чего я не знаю. Заглушить память о тебе. Я скоро вернусь и останусь до конца света. Заметят ли, когда он наступит? Внизу, в гостиной, он уже наступил: два человека и телевизор — можно ли представить себе что-либо более безотрадное? Неужто и впрямь конец света? И ничего больше не будет? Бывало, я пытался представить себе, что будет потом. Но что? Если ты знаешь, Руфь, держи при себе. Приготовься к сюрпризам, Зуттер, даже если тебе придется нелегко».
Когда в полутемном коридоре он закрыл на ключ комнату и подошел к лестничной клетке, на него пахнуло таким амбре, что и словами не выразить, — запах поднимался из глубины ни разу не проветриваемого детства.
У крайней стойки сидел всего один человек. Вероятно, он был моложе, чем выглядел: высокий лоб с залысинами, пульсирующая вена на виске, тонкие губы и большие синие глаза, слегка остекленевшие. Он сидел, склонившись над стаканом красного вина и отведя лицо чуть в сторону, смотрел на Зуттера и что-то бормотал про себя. Время от времени он повышал голос, тогда взгляд его становился осмысленнее.
— Цетт, — сказал он. — Цетт. Ты понимаешь? Цетт.
Зуттер с удовольствием отошел бы от стойки, да пожалел уже заказанное виски, и потом, даже уйди он к отдаленному столику, этот человек вполне мог последовать за ним. Кругом были сплошь свободные столы, накрытые будто специально для угощения стариков: на каждом кучка бисквитов в упаковке, медовые лепешки и чипсы. Гостиная производила убогое впечатление пустующей днем ночлежки или зала ожидания где-нибудь в Белоруссии. Чуть более светский вид был возле бара. Зеркальная стена, в которой отражалось мертвое пространство, была украшена своего рода деколлажем — изображениями танцующей танго пары, которая, слившись воедино, исчезала в коричневатой пелене. Несколько рядов бутылок с разноцветными этикетками готовы были удовлетворить жизненную потребность в приключениях. Осветительные приборы представляли собой выпотрошенных и высушенных шаровидных рыб, чья пергаментная кожа придавала свету грязновато-желтый оттенок. Рядом был вход в подвал, над ним надпись APACHE TRAIL [47] . Неоновые трубки без света казались хрупкими. По телевизору, висевшему в слегка наклоненном положении в углу, трепыхались какие-то остатки жизни, и Зуттер узнал Game Show, которую Кинасты несколько дней назад прервали в честь его визита. Здесь передача шла почти беззвучно, только для пожилой красотки, которая вручила Зуттеру ключи от его комнаты и снова устроилась за стойкой бара. Казалось, она не слышала то, за чем следила неподвижным взглядом, что, как заметил Зуттер, было следствием какого-то недуга: одна сторона ее лица за толстым слоем косметики была парализована. Значит, когда дама кривила губы, вручая ему ключи, это отнюдь не было выражением неуважения. Она снова сидела, погрузившись в свой немой фильм, озвученный восклицаниями, долетавшими с другого конца бара.
47
След апачей (англ.).
Восклицания, обращенные ко всем и ни к кому, вертелись вокруг все того же Цетта, и Зуттер смог понять, что речь идет не об отдельном человеке, а о команде и о постигшей ее катастрофе. Во всяком случае, у сидевшего за стаканом красного вина это слово вызывало участие, жалобы и обвинения. Нетвердым голосом он требовал сердечного отношения к своему Цетту и объяснял, что Цетт такого отношения недостоин. Похоже, этот Цетт постоянно обманывал ожидания своих болельщиков и тем не менее оставался в центре их интересов. Мужчина проклинал Цетта, считал его пропащим и никак не мог смириться со своей утратой.
Против воли и Зуттер стал проявлять интерес к Цетту, этому странному полупьяному существу,
Собственно, Цетта больше не было. Он еще существовал, но с прежним Цеттом уже не имел ничего общего. Мужчина у стойки лихорадочно болел за Цетта, но с ужасающей регулярностью излечивался от своей болезни. Ибо Цетт проигрывал, вот и сейчас он проиграл в очередной раз. Еще за несколько секунд до финального свистка все выглядело совсем по-другому, сначала казалось, что близка победа, потом — что будет справедливая ничья. Решающий гол в ворота команды Цетта был забит практически с финальным свистком, незаслуженно, так как в последние минуты он отдавал игре все силы и совсем замотал противника. Цетт был в миллиметре от победы, имел четыре, пять, шесть стопроцентных шансов забить, но все эти шансы один за другим проморгал, профукал, профинтил, пустил по ветру. Так играя, нельзя рассчитывать на победу, особенно теперь, в холодном и расчетливом хоккейном бизнесе. В конечном счете произошло то, что и должно было произойти: Цетт проиграл. Сел в лужу. Продул. Какой толк в замечательных пассах, а пассы у него все еще были поразительнейшие, просто удивительно, что он не забил, когда противник совсем запутался, но Цетт все же умудрился не забить в пустые ворота, когда он легко, как во сне, пробился к этим воротам, вот именно, как во сне. А в результате — пшик. Опять в списке проигравших.
Этот список проигравших был больным местом клиента у стойки бара. Он словно размахивал им, жестикулировал, требуя, чтобы проигравшие выслушали его, он видел угрозу, которой можно было избежать, аварию, катастрофу. И она надвигалась, надвигалась нелепо и безжалостно. А он, пытавшийся ее остановить, только и мог, что отойти в сторону и помахать рукой. Мимо. Опять мимо. Все без толку. Хватит, сыт по горло.
Но самое худшее пришло лишь сейчас. Действительно, хуже некуда. Теперь все в прошлом. Миновали времена, когда Цетт был не командой, а сказкой, за которую можно было от души поболеть. Цетт побеждает! Начал побеждать раз за разом, по привычке, теперь он побеждает почти регулярно и не стесняется своих побед. Теперь у него есть деньги. А за деньги можно купить все — игру, игроков. Цетта купил какой-то дилер, разъезжающий на дешевой тачке, полированной корейской жестянке, которую может купить любой дурак, пусть даже в кредит. Этот Дед Мороз сунул Цетта так глубоко в свой карман, что тот оттуда даже носа не кажет. И что происходит? Цетт выигрывает. Выигрывает так, что глаза бы не смотрели. Пусть смотрит кто хочет, но только не он, мужик у стойки бара. Ему стыдно. Он спрашивает себя: разве ж это Цетт? Это кучка наемников, прикупленных там и сям, мешки, набитые долларами, это бегающие по льду сейфы, выписывающие коньками виражи бандиты, вот они кто, они многое умеют и еще станут мастерами. Но они еще не все знают. Но Цетт. Но Цетта больше нет.
Зуттер заказывает еще одну порцию виски и получает ее; для этого ему пришлось вырвать из оцепенения пялившуюся в телевизор даму. Ему надоело избегать то сверлящего, то остекленелого взгляда с другого конца стойки. У человека есть история, ему нужен слушатель — добровольный, не по принуждению. Зуттер берет стакан с виски и, минуя три табуретки, подсаживается к человеческому голосу.
— Цетт, — говорит Зуттер.
Мужчина быстро отворачивается, смотрит, не прикасаясь к нему, в свой стакан и бормочет:
— Воняет. Все воняет.
— Ну и пусть, — успокаивает его Зуттер. — Но Цетт. Это пустяк по сравнению с Цеттом.
— Он шлет привет, — отвечает тот. — Цетт шлет привет.
— Издалека, — говорит Зуттер.
— Издалека, — соглашается мужчина. — Из очень дальнегодалека.
— «Прими мой привет издалёка», — тихонько запевает Зуттер старую песню о Рутли [48] , которую ему когда-то приходилось петь в школе.
48
Рутли (Рютли) — место, где в 1291 году три первоначальных кантона (Ури, Швиц и Унтервальден) заключили клятвенный союз, положивший начало образованию Швейцарии. Воспето в многочисленных песнях.
— «У озера тихий пассаж», — так же негромко подхватывает мужчина, у него приятный голос певца, Зуттер это слышит, и они уже вместе начинают сначала: «Прими мой привет издалёка, над озером тихий пейзаж».
— «Над озером тихий пассаж», — ухмыляется тот.
Зуттер сотрясается, будто ему и впрямь смешно.
— Поехали дальше, — говорит Зуттер, — твой пассаж может оставаться таким, каким ему нравится.
— Ты что — священник? — спрашивает тот.