Счастливая черкеска
Шрифт:
— Хотелось повидаться, а времени в обрез. Надо еще заехать к Кантемировым, передать кое-что из дома, да боюсь, уже не успею. Может, ты к ним сходишь, передачу отнесешь? Я, естественно, спросил:
— А это кто — Кантемировы?
И тут дал себя знать кавказский темперамент моего друга. Вскинув руки с растопыренными пальцами, он, что называется, закричал:
— Как?! Ты не знаешь джигитов Кантемировых?!
Словно захлебнувшись от изумления, смолк, и только в широко раскрытых глазах читался немой вопрос: «Чем же ты здесь, интерес но, занимаешься, если — не знаешь?»
Мне стало стыдно.
И сходил я сперва в цирк на Ленинских горах, посидел на
И сколько еще потом просидел на галерке среди зрителей и рядом с рабочими в униформе простоял в полумраке проходов совсем недалеко от манежа, сколько неизвестно зачем проторчал за кулиса ми, сколько пробыл на репетициях, глядя, как в галопе, кося выпуклым глазом, мчатся по кругу кони, как вскидываются над ними упругие тела отчаянных всадников… И я ни разу не заскучал, ни разу не сказал себе, что хватит, насмотрелся, ни разу не поймал себя на том, что перестал удивляться красоте лошадей или безудержной смелости наездников. Странное дело: чем чаще я приходил теперь в цирк, тем больше хотелось побывать там еще, и на цирковую конюшню с ее особенным, таким не городским запахом, и в гардеробные, где рядом с бурками цвета воронова крыла и белыми, как снег в горах, косматыми папахами висят нарядные, с кавказским набором уздечки, влекло не простое любопытство, а словно желание постичь какую-то древнюю человеческую тайну…
Когда я глядел в те дни на стройного, в черкеске, молодца, который во весь рост вставал на седле скачущей лошади, разворачивал плечи и подбородок повыше приподнимал, щедро улыбаясь притих шей публике, когда с замиранием сердца следил за чьим-нибудь рас пластанным поперек спины летящего во весь опор жеребца, напряженным, словно струна, телом, я часто спрашивал себя: почему это так неожиданно близко мне? Почему так волнует?
Оттого ли, что родился и вырос в предгорной кубанской станице и самое яркое зрелище моего детства — это скачки и джигитовка? Оттого ль, что благодаря гению Пушкина, Лермонтова, Толстого все мы в душе — немножко «кавказцы»? Или все куда проще и вместе с тем гораздо сложней, и в каждом из нас до сих пор еще жив далекий наш пращур-смельчак, первым оседлавший коня?
Здесь же каждодневно как будто шла строгая проверка: на что способна прирученная человеком лошадь? На что он, приручивший ее когда-то, а теперь потихоньку забывающий о ней, — способен сегодня сам?..
Перед выступлением конников в цирке темнеет, и на экране под куполом появляются укрытые вечными снегами горы Осетии. Потом луч света выхватывает из темноты фигуру мальчика в папахе и в черкеске. Мальчик призывно свистит. В ответ слышится ржанье, и, снизу, с манежа, к нему бросается верный конь. Мальчик вскакивает в седло и уезжает «в горы»… Ты еще размышляешь над этим прологом о преданности животного человеку, а свет уже заливает манеж, на котором под звуки осетинской мелодии плывут рядом молодая женщина в белом национальном костюме и гибкий всадник на серой лошади.
Пируэты, пассаж, испанский шаг, перемена ног на галопе — оставим все это знатокам да тонким ценителям, которые долго могут рас сказывать, каких трудов это стоит заслуженному артисту РСФСР Ирбеку Кантемирову, единственному из цирковых наездников, кто работает с лошадью не на жестком мундштуке, а на уздечке… А так вот, сразу тебе покажется, что грация, с которой кружится лошадь, — дело совершенно естественное, что танец для нее — истинное наслаждение и что Кантемиров
Потом на манеж в бурках да в папахах врываются всадники, каждый из которых держится на спинах двух рядом скачущих лошадей, и ты узнаешь в них предков осетин — богатырей-аланов. Кто же еще кроме них позволит себе играючи стоять в полный рост, когда кони не только бешено мчатся, но вдобавок показывают норов!
И все остальное, что в парных или одиночных трюках проделывают потом осетинские джигиты, тоже походит на богатырские забавы…
Вот скачущий всадник рвет с головы папаху, бросает ее высоко вверх и, пока она падает, делает полный круг, подхватывает ее на лету. Вот он уже с двумя шашками в руке ждет недалеко от края манежа и, когда мимо проносится лошадь, вскакивает ей на спину и, стоя, начинает жонглировать клинками, а она в это время прыгает через барьер… Другой, держась за луку, вылетает из седла, толчок сбоку обеими ногами, и он снова на коне, только сидит уже не в седле, а перед ним — лицом против хода… Вот двое на полном скаку спускаются под живот и, откинувшись, висят по обе стороны от лошади. А вот на одном стремительно летящем коне трое вскинулись вверх ногами — тройная стойка.
За двадцать минут — двенадцать сложнейших трюков, и все в невероятном темпе, подогреваемом хлопаньем бича, с которым поворачивается посреди манежа Ирбек, все с гиканьем, с мгновенной, но дерзкой улыбкой публике, с конским храпом, с отчаянным выкриком… Смотришь на этот ликующий вихрь, и сердце сжимается и от восторга, и одновременно от зависти: разве эти ребята чего-нибудь на свете боятся? Разве бывает у них дурное настроение? Разве когда-либо они болеют?
И самому тебе хочется расправить плечи и голову повернуть по-орлиному.
Однажды, когда выступали наездники, я случайно заметил, как в соседнем ряду молодая женщина локтем подтолкнула своего рано располневшего спутника, с достаточной долей яда негромко спросила: «А ты?» В ответ он только покачнулся, усаживаясь поудобней. А мне вдруг стало обидно и за него, и за себя — за нас за всех, рановато от неподвижной жизни начинающих тяжелеть: зачем нас так?! Могут ведь другие люди — значит, где-то, пусть слишком глубоко теперь, это заложено в каждом из нас. Потому и отбиваем ладоши — поблагодарить хотим за напоминание о нашей общей человеческой удали. В этом суть.
И все-таки интересней мне было за кулисами.
Рано утром, когда цирк, гулкий и пустой, еще находится как бы в полусне, когда тишину тут, словно в дальнем селе, нарушает порой лишь лай собак да лошадиное ржанье, начинают сходиться на репетицию вчерашние джигиты — обыкновенные ребята, которых не сразу отличил бы в столичной толпе. Потом из гардеробных своих они вы ходят, что называется, в рабочем, и уже по истертым галифе, по лоснящимся рейтузам, по истончившимся свитерам да выцветшим от частой стирки рубахам можно, пожалуй, определить, как постигается оно, это редкое нынче ремесло, как он достается, цирковой хлеб…
Кто сперва идет на конюшню, чтобы взглянуть на своего питомца, а кто — к спортивным снарядам, которыми обычно пользуются соседи по программе — гимнасты. Потом всадники, уже верхом, один за другим неторопливо тянутся к манежу, и тут лошади, идущие шагом, постепенно образуют медленный круг, — от них ничего пока не требуется, это разминка. И конники заняты общей беседой, голоса их звучат мирно, совсем по-домашнему. О работе пока ни слова, не дошло — только поглянут иногда на Алмаза, вороного жеребца Юры Дацоева.