Счастливая черкеска
Шрифт:
Мягко улыбаясь, Ирбек рассказывал о своей матери, а я невольно подумал о его сегодняшних тревогах, о его заботах.
Наверное, в любом порядочном коллективе есть свои неписаные правила. Железным законом у Кантемировых еще при отце стало: ни когда не брать к себе «готовых» наездников из другой труппы. Как бы там ни было, а здесь своя, особая школа, и каждый должен пройти ее от первой ступени до высшей, до той самой, когда учитель тебе уже не понадобится, и все будет зависеть уже только от твоего упорства… Несколько нынешних наездников перед этим работали на конюшне, и те, кто трудится там сейчас, живут надеждой, что тоже скоро смогут сдать строгий экзамен на право называться наездником. Может быть,
Когда я однажды спросил Ирбека, часто ли в московский цирк приходят посмотреть на джигитов земляки и как они принимают наездников, он, улыбнувшись, ответил коротко: «Плачут». А я представил потом: а правда! Устанет человек, походив по шумным улицам большого, малознакомого города, по дому вдруг затоскует и тут увидит под куполом цирка родные горы, услышит вдруг и топот коней, и молодецкий выкрик на родном языке.
А как любят Кантемировых в Осетии, как ждут туда на гастроли! И когда приезжает труппа в Орджоникидзе, хлопот у Ирбека прибавляется еще и потому, что ведут к нему и ведут за кулисы мальчишек: «Посмотри на моего сына, а, Ирбек? Разве ты не видишь, что это — настоящий джигит?!»
Скольким приходится отказывать! Но если уж берет к себе Ирбек ошалевшего от счастья мальчишку, родители могут не волноваться: дурному у джигитов не научат! И, пожалуй, немногие знают, как нелегко порой приходится с их сыном или внуком.
Виноват при этом не мальчик, дело не в нем — больше в обстоятельствах. Поставьте себя на место Гены Туаева. Вам тринадцать, а вы уже несколько лет получаете зарплату — законные свои, трудовым потом добытые восемьдесят рублей. Разве не захочется вам иной раз весь класс угостить в получку мороженым? Или всех своих многочисленных дружков привести на представление в цирк? Мало того, что ты каждый день можешь дернуть за хвост тигра, что дружишь со знаменитыми клоунами. Ты и сам, можно смело сказать, — любимец публики… А тут непонятное упражнение по алгебре! И учительница, которая перед этим долго конфликтовала с кем-то из других цирковых детей — ведь все они на гастролях ходят в одну и ту же, ближайшую от гостиницы школу — свое отношение к тому, давно уже уехавшему, невольно переносит на тебя. Тут оно, пожалуй, и вырвется: «А зачем мне учиться?.. Кусок хлеба у меня уже есть!»
И тетя Недда, жена дяди Ирбека, — это она исполняет вместе с ним танец «Приглашение» в прологе перед выступлением джигитов — схватится за голову, когда ей будут об этом в школе рассказывать, и сурово дрогнет потом тонкий ус у дяди Ирбека…
Так что члену национальной ассоциации мексиканских ковбоев «Чарро», обладателю нагрудного, врученного самим президентом ассоциации знака «Золотая шпора» Ирбеку Кантемирову приходится не только обуздывать лошадей… Но как знать, может быть, именно благодаря этому и становятся послушными кони, с которыми работа ют джигиты из Северной Осетии?
В гости к ним, как на праздник, я ходил почти все лето, а потом однажды узнал, что заканчиваются долгие гастроли в Москве, что скоро Кантемировы уедут. Нисколько не прибавлю, если скажу, что, собираясь на последнее их выступление в цирке на Ленинских горах, я вдруг ощутил самую настоящую грусть — показалось, уезжают давние мои старые друзья, и даже вдруг подумалось: а как же — без них?
И все потом я пытался разобраться в этом чувстве: почему мне их будет недоставать?
Так оно в жизни устроено: каждое наше слово и каждый поступок отзываются в душе кого-то другого. Чем они отзовутся? Трудным ли размышлением о предательстве
Мне кажется, что этим летом я на таких уроках присутствовал.
Профессия литератора в чем-то штука довольно жестокая. Что ты тут будешь делать — тянет глянуть за зеркало! А глянув, обязательно пожелаешь рассказать, как там и что, другим — вовсе не из желания удивить. Из желания заставить задуматься.
В тот раз, впрочем, все вышло случайно: мне надо было передать Ирбеку, чтобы после представления меня не ждали, и вслед за младшим из братьев, только что закончившим последний свой номер, я поспешил во внутренний дворик цирка. День был на редкость душный. Уже успевший стащить с себя и получеркеску, и рубаху, весь мокрый от пота, Мухтарбек стоял, опустив голову и облокотившись на ящики, и крутая его грудь ходила, словно кузнечные мехи…
Мне показалось, что он заметил меня, и потихоньку уйти обратно уже поздно, но и стоять перед ним, задыхающимся, тоже было неловко.
Еще минуту назад мне казалось, что этот гигант неутомим. Сила его и ловкость поражали воображение. Во всем стремившиеся подражать ему молодые наездники рассказывали, как однажды после представления в Ростове в гардеробную к нему буквально ворвался сидевший в цирке фермер-американец и на ломанейшем русском стал говорить что-то восторженное. Из всего, что он пытался сказать, поняли в основном то, что он просил адрес Мухтарбека. Мухтарбек дал. А меньше чем через месяц из Штатов пришла посылка: два настоящих, из конского хвоста, лассо. И Миша, как заправский ковбой, бросал теперь лассо и точно метал изготовленные своими руками топорики и не хуже иного киноразбойника бросал ножи — он готовился теперь к выступлению вместе со своею тринадцатилетнею дочкой Соней. Но вот, выходит, и боги не всемогущи…
Мне было действительно неловко… Однако что я хочу сказать. Потом уже, когда я узнал, что в тот день ему нездоровилось, мне словно приоткрылось, что тайна, которую, глядя на осетинских наездников, все хотелось постичь, — в бесконечном преодолении препятствий, которые возникают и в нас самих, и вокруг нас. Полное и мужества, и тяжелого труда, и, бывает, муки преодоление, которое позволяет не только всегда выглядеть в глазах других и сильным, и обязательно достойным — но быть таким и на самом деле, и в жизни.
Почему еще стало мне тогда грустно? Или я понял, что опять уходят из моей жизни кони — может быть, теперь уже навсегда?
Не раз и не два я пробовал вызвать Ирбека на разговор, который подтвердил бы трогательное его отношение к лошадям. Но так получилось, что за Ирбека мне ответил Оскар Оттович Роге:
— Вот вы о преданности собак… Хорошо, я не спорю. А почему вы считаете, конь предан человеку меньше? Со мной был случай уже в Отечественную. Во время сабельной атаки рядом разорвался снаряд, конь шарахнулся, еле на ногах устоял, а я почти тут же вдруг чувствую: сапог у меня полон крови. Настегиваю коня: скорее к своим, скорей! Там первым делом разрезали сапог, стали ногу осматривать — полный порядок. И тут я все понял. В одном сапоге бросился к лошади… Она уже умирала — вы знаете, какая у нее на шее была дыра?
Роге, старому коннику, лошади напоминали о былых сраженьях. У кого-то другого, видевшего их в цирке, они вызывали воспоминания о вольной воле, о тугом ветре над белыми верхушками ковыля… Бедные цирковые красавцы! Сами они давно уже не стряхивали с себя утренней росы или капель весеннего дождика, давно уже не видели вокруг зеленого, с разноцветными крапинками цветов, степного раздолья…
Раньше, бывало, летом, почти в каждом городе, где выступал цирк, их водили купать. Но разрослись теперь города, из-за скопища машин на улицах уже не добраться из центра к тихим речным заводям — такой век!