Счастливая девочка (повесть-воспоминание)

Шнирман Нина Георгиевна

— Что такое «показать»?

Елена Григорьевна объясняет:

— Это значит, что мы придём к нему домой, и ты ему поиграешь на скрипке.

— Хорошо, — говорю, — я ему поиграю.

Елена Григорьевна засмеялась и обняла меня. С тех пор как я бросила музыкальную школу, а потом опять стала в неё ходить, прошло три месяца, и сейчас мне скрипка стала даже нравиться. Я придумала и научилась делать непротивный звук, а иногда у меня получается звук, который почти приятный!

Елена Григорьевна позвонила в дверь. Дверь открыла пожилая женщина — сердитая навсегда. Я ей говорю: «Здравствуйте!», она не отвечает и смотрит на Елену Григорьевну. «Пётр Соломонович ждет нас, — говорит Елена Григорьевна, — мы

из музыкальной школы на прослушивание». Женщина пропускает нас в квартиру, мы быстро раздеваемся в прихожей и проходим в комнату, женщина идёт за нами и выходит во вторую дверь в этой же комнате.

В комнате спиной к нам стоит небольшое кресло, в нём что-то или кто-то есть — что-то непонятное торчит над спинкой. Я обхожу кресло слева и вижу: в кресле то ли сидит, то ли лежит маленький, худенький, очень пожилой человек, от живота и до пола он закрыт одеялом. Мне не нравится, что одеяло лежит на полу, но маленького человека жалко — он такой сморщенный и всё время моргает. «Здравствуйте!» — говорю я ему. Он моргает, кажется мне, что он кивает головой, но ничего не говорит. Какой странный дом, думаю я, почему-то никто не здоровается! Елена Григорьевна тихо что-то ему говорит, он кивает головой, а я думаю: ну какой же он «крупный педагог»? Вот наш Папа — крупный учёный, ну так он высокий, красивый, и у него на ногах нет никакого одеяла!

Из второй двери приходит сердитая женщина, в руках у неё тарелка, на тарелке маленькие стаканчики. «Надо принять лекарства», — говорит она пожилому человеку и даёт ему стаканчик с тарелки. Пока он пьёт, она смотрит на меня так сердито, что я оборачиваюсь и смотрю, нет ли сзади меня кого-нибудь, на кого она так сердится. Сзади никого нет. Когда я оборачиваюсь обратно, её уже нет в комнате.

— Нинуша, — говорит Елена Григорьевна, — подстрой скрипку. У неё абсолютный слух, — говорит она креслу. — И сыграй нам, пожалуйста, всё, о чем мы с тобой договорились.

Я быстро подстраиваю скрипку и начинаю, как мы и договорились, с этюда. Этот этюд мне нравится, и поэтому мне просто сделать непротивный звук. Сыграла этюд. Елена Григорьевна говорит:

— Теперь «Сурок».

Я киваю головой — я помню, что надо играть!

«Сурок» мне очень понравился с самого начала, когда мне его задали, я тогда школу бросила, а когда пошла обратно, Мамочка спела мне его со словами. Он грустный, печальный. Я начинаю играть, и мне, как всегда, очень жалко их обоих, и я думаю, как они ходят вдвоём, у них нет родного дома, а когда они просят милостыню, наверное, они голодают — и тут мне становится так их жалко, что я стараюсь легко-легко касаться смычком струн. Звук получается совсем непротивный. Последняя нота получилась даже хорошая! «Сурок» кончился, и я сразу начинаю играть последнюю вещь — этюд. Этюд я играю быстро, без ошибок — он противный, мажорный, и мне хочется его скорее отпиликать.

— Мальчик, освободись, — вдруг говорит голос из кресла.

Никакого мальчика здесь нет, я не знаю, про что он говорит, и продолжаю играть дальше — надо играть поскорее, потому что этюд длинный.

— Мальчик, освободись, — опять говорит голос из кресла.

— Нинуша, — говорит мне Елена Григорьевна, — больше играть не надо.

Я немножко удивилась, но перестала играть и стала укладывать скрипку, смычок, подушечку, а Елена Григорьевна стала тихо разговаривать о чём-то с креслом. Она поговорила-поговорила, сказала креслу: «Большое спасибо! До свидания!», я тоже сказала креслу: «До свидания», но, по-моему, кресло ничего не ответило, и мы ушли. Когда мы вышли на улицу,

Елена Григорьевна говорит:

— Ты молодец, хорошо сыграла!

И тут я вспоминаю, как он сказал: «Мальчик, освободись», и спрашиваю:

— А кому он сказал: «Мальчик, освободись»?

Елена Григорьевна немножко думает, потом

объясняет: — Понимаешь, Нинуша, ты пострижена как мальчик, наголо, на тебе не платье, а рейтузы и свитерочек… Он ведь слушает очень внимательно, а смотрит невнимательно, вот ему и показалось, что ты мальчик!

Когда она мне это объяснила, я рассердилась, а потом думаю: да ладно! Мы приходим в музыкальную школу, а там нас Бабушка почему-то ждет. Я смотрю в окно, а Елена Григорьевна рассказывает Бабушке, как мы были у Столярского. Я сначала не слушаю, а потом начинаю слушать. «…Она ему понравилась, но он говорит, она такая маленькая, как же я могу сейчас сказать что-нибудь о её музыкальном будущем! Да ещё в наше время… война ведь!»

Бабушка говорит:

— Да! Очень хочется знать её будущее!

Елена Григорьевна хватает Бабушку за руку, прижимает руку к своей груди и говорит так, как будто кого-то просит:

— Надежда Ивановна, вы не представляете, как бы мне хотелось увидеть Нинушу лет через десять — пятнадцать или хотя бы узнать, как развернулся её талант!

— Я вас понимаю, — говорит Бабушка.

А я вот их совсем не понимаю — зачем им всё это надо?! Мне это совсем неинтересно! Но мне интересно, что такое «Мальчик, освободись». Елена Григорьевна сказала, что «мальчик» — это я.

Ну, а что такое «Мальчик, освободись»? Вечером спрошу у Мамы!

Лёвочка

К нам теперь каждый день приползает в гости Лёвочка. Мы не просто его любим — мы его, как сказала Бабушка, «обожаем все втроём»!

У «библейской красавицы» Ревеки ещё давно вырос огромный живот. А потом, я думаю, он лопнул, и из него вылез мальчик Лёвочка — Мамочка тогда сказала, что у Ревеки родился сын. Он сначала лежал в кроватке у себя в комнате, как Анночка лежала, когда была совсем маленькая, до войны, в Москве. А теперь он ползает по всей квартире и очень любит приползать к нам — мы около сундука и корзинки положили чистую тряпочку, и посадили туда Ночика и Небика, и называем это «Лёвочкин уголок». Но нас, всех троих, расстраивает, что он ползает в одной распашонке, а попа у него голая! Я спросила у Бабушки, почему Ревека штанишки ему не надевает? Бабушка объяснила, что Ревека с мужем приехали в эвакуацию «почти из деревни», а там дети вот так и ползают — с голой попочкой. «Ну, а что же делать?» — спросила я. «Ничего, — сказала Бабушка, — ничего тут не поделаешь, ведь это не наш ребёнок!»

Я прихожу в комнату. Анночка сидит за столом и рисует. Она очень любит рисовать, но рисует так же, как я, — плохо. Ну и что! Я тоже плохо рисую, но рисовать люблю, и у меня есть такая мысль, которую я никому не говорю, что я буду вот так рисовать-рисовать-рисовать-рисовать — и вдруг раз! — и у меня получится почти так же, как у Мамочки.

Тут дверь приоткрывается и вползает Лёвочка. Анка даже взвизгнула от радости, а Лёвочка быстро пополз в свой уголок.

Я подбежала, села рядом и взяла его на руки. Он чудный мальчик — всегда улыбается, у него большие чёрные ласковые глазки, круглое личико, и когда он сидит у тебя на руках, очень хочется его обнять, поцеловать, опять обнять и опять поцеловать! Но Бабушка очень строго сказала: «Дети, не обнимайте Лёвочку так часто и так крепко, это ему вредно. А целовать его можно только в спинку».

— Дай мне Лёвочку, пожалуйста, — просит Анночка.

Я сажаю рядом с ней Лёвочку, он что-то говорит очень непонятное, смешное и нежное. Анночка берёт его за ручку и разглядывает его пальчики. Я тоже разглядываю его пальчики, они кажутся мне чем-то необыкновенным — не игрушечными, а наоборот, я всегда вспоминаю Бабушкины рассказы про ангелов и ещё про что-то волшебное.

Лёвочка уже уполз, приходит Эллочка, я рассказываю ей про Лёвочку. Она говорит:

— Жалко, что меня не было!