Счастливая ностальгия. Петронилла (сборник)

Нотомб Амели

– Ты никогда не ела говядину, тушенную с морковью? – удивился Пьер.

– И откуда же вы? – спросила меня Мари-Роз.

– Из Бельгии, – осторожно ответила я, подозревая, что любая другая информация возбудит недоверие.

Затем все с большим воодушевлением заговорили о французской политике. 2002-й был ужасным годом, и следующий, 2003-й, не предвещал ничего хорошего. Они принялись комментировать различные социальные преобразования, которые возмущали их в высшей степени. Каждый раз Пьер раздраженно восклицал:

– Это все Митт’ран!

Собравшиеся

горячо и пылко поддерживали его.

Приближалась полночь, а тема разговоров не менялась. Франсуаза принесла роскошную шарлотку собственного приготовления. Я съела довольно внушительный кусок.

– У бельгийцев хороший аппетит, – одобрила коммунистическая ячейка.

Я не стала отрицать. Когда часы пробили двенадцать, мы выпили шампанское «Барон Фуэнте».

– Единственный аристократ, которого вы встретите в моем доме, – сказал Пьер.

Держался он прекрасно. Ко всем бесчисленным достоинствам шампанское обладает еще одним даром – утешает меня. И даже когда я сама не знаю, зачем меня нужно утешать, оно, шампанское, знает.

Около двух часов ночи я рухнула на старый диванчик на чердаке и мгновенно уснула.

Через несколько часов мы с Петрониллой сели на поезд до Парижа.

– Ну как, не слишком травмирована? – спросила меня она.

– Нет. А что?

– Ну, эти заявления ячейки…

– Реальность превзошла самые смелые ожидания.

Она вздохнула:

– Мне стыдно за отца.

– Это ты зря. Он очень милый и симпатичный.

– Ты слышала, что он несет?

– Какая разница? Совершенно безобидный вздор.

– Он не всегда был безобидным.

– Теперь это вполне невинно.

– Он лишь повторяет то, что говорил его собственный отец.

– Вот видишь, это же просто сыновья преданность. Реальности для него не существует.

– Вот именно. В общем, я ужасно страдала. Как тебе такое: раз собственность – это зло, он никогда не запирал двери на ключ. Ты не представляешь, сколько раз нас обкрадывали. Я так психовала.

– Понимаю. А твоя мать думает так же, как и он?

– Кто ее знает? Она умная, но какая-то робкая. У нее есть членский билет компартии, но думаю, что на выборах, в кабинке, она голосует за социалистов.

– Она боится отца? Вид у него не слишком грозный.

– Она не хочет его огорчать. Но она совсем не такая, как он. Мама больше всего на свете любит оперу. Это она выбрала мне такое имя.

– А твоя невероятная литературная образованность – откуда это?

– Это моя собственная заслуга. Отец читает только «Юманите» или книги о Первой мировой войне, это его страсть. А мама исключительно любовные романы.

– Понятно. Ты чувствовала себя ужасно одинокой!

– Ты даже не представляешь!

Из окна поезда я рассматривала ландшафт со скромными постройками. Справедливости ради надо сказать, что есть пейзажи куда более унылые, чем этот, – с домиками, иногда довольно старинными, мирными улочками и ухоженными палисадниками. Почему же именно эта панорама вызвала у меня такое острое желание покончить с собой?

Мне вдруг показалось, что в окне

одного домика словно промелькнуло отрочество Петрониллы: страдания девочки, по иронии судьбы наделенной аристократическими вкусами, преданной идеалам крайне левых, но чувствующей отвращение к пролетарской эстетике, всем этим уродливым идеологическим побрякушкам, чтению всяких глупостей.

Я посмотрела на Петрониллу новыми глазами. Она была куда лучше, чем просто образованная девушка. Ее наружность хулиганистого мальчишки со жгучими глазами, подвижная мускулистая фигурка беглого арестанта – и это удивительно нежное лицо, роднившее ее с Кристофером Марло. Она, как и он, могла бы руководствоваться в жизни девизом: «Что меня питает, меня же разрушает». Великая литература, основной источник ее питания, одновременно и отдаляла девушку от людей ее круга, углубляя между ними пропасть, причем пропасть непреодолимую, потому что ее клан даже не понимал этого.

Родители любили ее и в то же время побаивались. Франсуаза с ее нежной, восприимчивой душой восхищалась романами дочери и даже иногда проникалась их содержанием. Пьер не понимал в них ничего и не видел, чем же эта проза отличается от прозы судового журнала.

Петронилла вызывала у меня восторг и восхищение, и я сказала ей об этом.

– Спасибо, птичка, – ответила та.

Она, хотя я и не говорила ей об этом, сама определила, что я принадлежу к племени пернатых. Инстинкт не обманул ее: с одиннадцатилетнего возраста крылатое племя неотступно преследовало мои мысли. Я так много наблюдала за птицами, что, должно быть, подхватила от них что-то, словно вирус. Что именно? Вряд ли я смогла бы это сформулировать словами.

Мне могут возразить, что одиннадцать лет – это поздно. Да, но еще раньше, сколько я себя помню, я была одержима загадкой яйца, и до сих пор она не дает мне покоя. Нельзя отрицать, что у этих двух моих «одержимостей» существует взаимосвязь. Одиннадцать лет – столько длилось высиживание яйца. А в одиннадцать я стала птицей. Какой? Трудно сказать точно. Странный гибрид полярной крачки, баклана, ласточки и кулика, а еще во мне уживались разные виды сарычей. А мои книги – это кладки яиц.

Среди удивительных варварских привычек птичьего племени отметим одну: птицы обожают есть яйца. Это их любимое лакомство. Что подтверждается и на моем примере. Кстати, они предпочитают есть чужие яйца. Могу подтвердить: как только мои книги перестают требовать моего внимания, я предпочитаю читать книги, написанные другими.

* * *

В 2003 году Петронилла опубликовала великолепный роман «Апокалипсис по Эквадор». В нем рассказывалось о маленькой девочке по имени Эквадор – воплощении зла. У Эквадор одержимость дьяволом проявлялась очень необычным способом. Критики обрадовались: если две предыдущие книги молодой писательницы никак не поддавались биографической интерпретации, то последняя делала это возможным. «Эквадор – это вы в детстве, не так ли?» Петронилла вежливо посылала журналистов, и это приводило их в ярость.