Счастливица
Шрифт:
– Что за спешка, когда я числюсь ведь в отпуску?.. И почему именно телеграмма, когда можно было позвонить из Москвы по телефону и объяснить, что такое?
– удивленно и рассерженно даже спрашивал доктор того, кто был ближе к нему в эту минуту, - монтера Костю, чинившего раковину умывальника и проходившего мимо него с инструментами. Костя только пожал плечами и улыбнулся.
На отходившем как раз в это время грузовике доктор поехал в Москву и не приезжал два дня.
IV
День был дождливый, но теплый, а к вечеру перестал и дождь, разошлись тучи, - вечер выдался мягкий и тихий. Из дома отдыха все отдыхающие высыпали на свежий воздух, и многие видели, как старуха Уточкина гуляла с высоким, даже повыше ее, но сутулым человеком, старым на вид, таким же, как она, большелобым, скуластым. Гуляли они и по аллеям парка и вдоль берега реки, а кое-кто заметил, что больше говорила старуха, чем ее посетитель, который почтительно к ней нагибался и часто кивал головою, как кивают, желая показать, что поняли и совершенно согласны.
Проводив его, когда уже стемнело, Уточкина с несколько даже как бы любопытствующим видом прошлась по общим залам внизу. Посмотрела, как двое из молодежи играли в пинг-понг, поставив посередине стола кисейный голубой барьер; послушала, как за другим столом играющие в "викторину" оглашали списки в тридцать имен на букву "б", написанные за пять минут, и как одна, совсем еще девочка на вид, возмущалась, что в один ряд с Бакуниным, Бебелем, Байроном попали у иных Багратион и Барклай; зашла в гостиную, постояла за спинами шахматистов, усевшихся за двумя досками; даже попробовала кружева, которые штопала здесь
– Нет, это не брюссельские!
– решительно сказала о кружевах Уточкина своим тяжелым шмелиным басом.
– Я ведь вам и не говорила, что они брюссельские!
– удивилась и обиделась владелица кружев; но старуха, пожевав губами, отозвалась без тени заносчивости:
– Может, кто вам их продавал, уверял, что брюссельские... Нет, это наши, старой работы...
Говорить вслух в той гостиной, где многие читали книги, было не принято, и на Уточкину поднялось сразу несколько голов. Она заметила это и вышла, но заглянула потом и в читальню, где однообразно шелестели газетами, и даже в бильярдную, где было очень накурено и в толпе игроков щуплый, тонкошеий юноша в очках, прицеливаясь то к тому, то к другому шару кием, стремился удивить каким-то необыкновенным ударом.
Со стороны могло показаться, что старуха как будто искала кого-то и не находила.
Доктор Вознесенский и в этот день пропустил чай и явился только к ужину, но почему-то за ужином был он молчалив, а после ужина на веранде, где имела обыкновение, закутавшись, сидеть и курить старуха, их увидели вдвоем: доктор был в пальто и кепке, тоже курил и очень внимательно слушал, потому что однообразно и немолчно жужжала теперь Уточкина:
– Сына-то моего видели?.. Это ведь сын меня проведать приезжал, не нужно ли мне чего... Он у меня самый старший и самый заботливый... Правда, у меня и другие, - плохого о них ничего не скажешь, - все меня поддерживают, только все они сейчас кто где - в разбросе, а у этого я на квартире в Москве живу... Он в кино у меня, и он же изобретатель; ему, как он изобретатель, большая жилплощадь полагается, - отдельная комната девяти метров, - вот я в ней и живу... И уж что насчет еды, что насчет теплоты - это у меня всегда есть... Я ведь и паровым отоплением у себя не нуждаюсь... Призвала печника, так он мне такую печку сложил и трубы пропустил, - у меня, когда захочу, всегда баня... Прямо всем на удивление у меня теплынь... А парового - жди там его, когда затопят!.. Так же и с маслом я устроилась через знакомство: мне из Самарской губернии, где я прежде жила, и маслица пришлют - и уж действительно масла настоящего - и яичек свежих, так что могу я по очередям не очень-то толкаться... А касается если удовольствий, у меня всегда в театры билеты есть, - то сын какой пришлет, то дочь... Дочь у меня математичка страшная, а сыновья - еще трое, кроме этого, - те все инженеры... Теперь они разъехались, кто куда: один в Узбекистане, один в Сибири - на строительстве они оба, - а третий за границу командировку получил... Он сначала в Германию было, а там заводы эти стали - работы нет, так он в Норвегию переехал... Хоть город маленький, где он живет, зато завод там работает полным ходом... Жена у него умная, еврейка, и дочка растет, до чего же красавица!.. И тоже умница замечательная: "Что же вы меня, говорит, все Галочкой зовете, когда я уж большая?.. Как мне шесть уж лет, так меня уж надо Наташей звать!.." Это, который в загранице, такую мне красивую шаль прислал, по шерсти шелком вышитую, да теплую замечательно... Как же можно, он мне часто всего посылает... Один раз я за посылку одну сорок два рубля пошлины заплатила, так уж было за что и платить такие деньги! Двадцать четыре фунта весила посылка, а уж вещи какие!.. Не-ет, мне теперь только жить да жи-ить!.. Уж правда, много я с детями муки приняла смолоду: их ведь у меня всех-то двенадцать было!.. Шесть тех, шесть других, что мальчиков, что девочек - поровну... Ну, от девочек только одна эта, математичка, осталась, а мальчиков четверо уцелело... Их ведь образовать всех, а достатки у нас какие же особенные были?.. Муж мой учитель был, - правда, он все по большим селам, - а я работу брала, на попов шила... Или же я с хозяйством вожусь - свиней кормлю... У меня ведь так бывало: что ни пятимесячный поросенок - в нем пять пудов, а семимесячный - семь, это как уж закон: давай прибавки в месяц пуд, - таких я свиней держала... А коров, одной породы своей, - двадцать восемь лет с нею возилась, - старше пяти телков не держала, как она уж после пяти телков и с тела спадает и с молока тоже... Все расчесть надо было - семейство ведь большое... Тот там учится, этот там учится... математичка моя - эта в Томск поступила, там училась, - все посылать надо было, а с чего, откуда взять?.. Вот и пускалась на всякие хитрости, включая и поповскую одежу сюда. Да ведь чем шила-то? Ру-ка-ми! Машинку уж когда купила! Когда Зингер везде начал ездить, в рассрочку продавать... А то раз нам подвезло избу свою - у нас пятистенка была малярам питерским сдать, они у нас в селе церковь раскрашивали, а жить в селе им негде было, - я их по два рубля в неделю и харчевать взялась... А тогда, конечно, цены на мясо были дешевые: баран семь гривен стоил, яйца пятак десяток... Если мало, бывало, едят, еще их и уговариваешь: "Что же вы так неприлежно? А то мне с вас стыдно и деньги брать!" Это по два рубля-то в неделю!.. Ну, да тогда-то эти деньги большие считались... Месяцев пять они у нас пробыли, а было их порядочно - человек пятнадцать, артель... Этим мы тогда очень поддержались! Конечно, сами-то мы при них сыты были, а весь труд - он им шел, детям, на их обученье... Вот они это теперь и помнят - не забывают... Вы меня грибам-то учили, а я с грибами вот уж никак семьдесят лет воюю... Что солить их, что сушить, что жарить. Ну да, с пятилетнего, должно, возрасту помню я, как моя мать мне об мухоморах сказала: "Хоть они и красивые, а самые вредные!" Я их и ну ножками топтать... Мы с мужем как одного сынка трехлетнего потеряли, - я-то ничего, терплю, а муж как по нем убивался! Сидит и плачет... Я ему говорю: "У нас же их еще шестеро, да и сами мы пока люди не старые". А он, знай, плачет... И чем же он утешился? Был у нас самый младшенький, восьми месяцев, - теперь в Бухаре инженером, и сын уж у него тоже женатый, и вот раз приходит мой муж домой, этого не находит. "Где, где?" - у меня спрашивает, а я тоже не знаю: мало ли хлопот по хозяйству?.. А он что же, этот маленький самый?.. У меня они все, как им восемь месяцев, ходить начинали, - он пошел, пошел себе по стеночке да в сенцы, да в кладовую, да там занавески и мешки старые лежали, он в них зарылся и уснул там... Насилу его нашли!.. Так муж как нашел его, так целый день с рук его не спускал, только тем и утешился. А дочка одна у меня с открытыми глазками родилась, и вот, правду ведь говорят, что это к несчастью... И я-то знала ведь это, только ей, конечно, не говорила. Спать ляжет, так с открытыми глазами и спит, как заяц!.. Ну что ж, и несчастная вышла действительно ее жизнь... Мужа она себе не нашла, а как германская война началась, поехала она на фронт сестрой милосердия... Там, конечно, многие себе мужей понаходили, да она поехала-то поздно: приказ скоро вышел, чтобы всех дам с фронта долой, ну, она и вернулась обратно... Приехала к нам: "Вот, говорит, ужасы какие! В какой вагон ни войдешь, все через мертвых шагать приходилось - сыпняк!" Я ей, конечно, сейчас баню домашнюю, голову горячей водой выпарила, тремя полотенцами вытерла. Нет, уж поздно оказалось мое старание: через два дня, как приехала, заболела она сыпным. Хоть бы уж померла сразу, а то калекой три года мучилась: на почки ей кинулось... Вот что они значили - глаза-то открытые!.. Один сын у меня был в японскую войну убит, а четыре девочки еще - их, конечно, никто не убивал - сами собой поумирали, только вот математическая осталась: оказалась она и умнее всех и здоровьем справнее. А сын этот, какой ко мне приезжал, он и хорошо зарабатывает, а вот семейной жизни не привержен. Вот же отец его как своих детей любил, - пуще меня, а этот нет, не знаю, в кого и вышел. Уж волос весь седой, а больше года женщина у него не держится... И сейчас с одной живет, так себе, прохладно: он на своей квартире, она на своей. Раз в неделю когда зайдет, ночевать у него останется, а потом опять ее нет... Это уж, я считаю, не жизнь, а так себе...
– Так что к десяти годам войны вы уж приготовились?
– вставил доктор.
– А как же... Раз в газетах пишут: войной да войной нам иностранцы угрожают, - значит, войны не миновать... А разве наши, как при царизме, кому-нибудь уступят, или они с фронта уйдут?.. Наши будут до полной победы, а на это все срок да время... Я и сама, когда газеты читаю, только и ищу, кого каким орденом наградили за работу, а кого - за то, что он полезное изобрел, потому что у меня их четверо, кого надо наградить орденом за работу, а пятый - изобретатель... Вот когда я так газетами интересуюсь, я тогда в комнате сижу, их проглядываю, а то не очень-то я люблю в комнате сидеть... Что комната?.. Тот же, я считаю, гроб, только ростом побольше... Мне, как я тепло оденусь, и холод не особо страшен... Я и в театр когда пойду, и в балете бываю, и в цирке тоже... Дурова тюлень, например, ученый, - как он попа играет! Прямо артист! Стоит перед аналоем таким, а на аналое книга церковная в кожаном переплете, застежки металлические, и бормочет себе, бормочет, как и в самом деле поп!.. Ну, конечно, мое дело старушечье мне и в церковь никто не воспрещает пройти, певчих послушать... Только я, какие мрачные очень церкви, тех обегаю...
– Одним словом, жить вы любите в свое удовольствие?
– буркнул Вознесенский.
– А как же? Я только об этом теперь и забочусь!
– очень искренним тоном сказала Уточкина.
– Ведь зря, что ли, крови человеческой столько пролили? Все об людском о счастье болели, как его достигнуть... Вот и нашли социализм... Мы вот сейчас ничего, сладкую пищу едим, она и прежде такая пища была, только какие ее ели, те радовались, а какие ее приготовляли, те плакали... Мне и самой раз пришлось над пищей плакать... Это во время того, как голод был повсеместный... Сготовила я тогда детям последнее, что было, рыбу на большом противне, совсем с чуточкой, совсем с капелькой масла постного... Ну, конечно, в мучице обваляла... Стоит моя рыба в теплой русской печке, железным листом закрытой, а уж вечер - зимою это рано смеркалось, - а тут хозяйка избы той, где мы тогда жили, домой откуда-то явилась и сняла она свои валенки, мокрые, да грязные, да вонючие, сушить их в печку сунула (пощупала, значит, что печка теплая), сунула и опять печку закрыла... А не больше как через четверть часа дети мои, какие тогда со мной были, являются "Есть, мама, что покушать?" - "Да уж на сегодня, говорю, хватит, поедим, а на завтра авось что-нибудь достанем..." Иду это к своей печке, открыла, - что же это, батюшки мои, - чьи-то ноги из моего противня торчат?.. А около никого нету, - хозяйка переобулась, опять ушла куда-то, и спросить не у кого... Протянула я в печку руку со страхом, смотрю - валенки хозяйкины, один и другой... И вся, значит, та грязь, какая на них была, вся-то она на мою натекла на рыбу... Ахнула я и вся сомлела!.. Как же теперь дети мои будут этакое есть?.. А думать долго над этим тогда уж некогда было: они пришли голодные, и они уж ждут, ничего не знают, только тарелками за столом гремят в горнице... Что же я им сказать должна? А они чтобы, день бегавши, голодные оставались через эти валенки бабьи?.. Никак я этого не могу допустить, чтобы голодные были и так спать легли. Взялась я все куски на противне на новый манер перекладывать: какие погрязнее - эти к своему краю, какие почище - на их конец... Кое-как кончила, несу... Подала им, на тарелки разложила, а сама так и стою столбом. А ну как что ядовитое на своих сапожищах хозяйка наша с улицы принесла? Вдруг вот поедят с этим ядом и заболеют? Заболеют да вдруг еще помрут?.. Все это в моей голове мелькает, стою я сама не своя... Крикнуть им хочу: "Да не ешьте вы гадости этой!" - а голосу никакого нету. Села я тогда с отчаянием да самый какой кусок всех был грязнее, что я обчистить не могла, и ну его чавкать... Все равно, думаю, когда такое дело: раз нам помереть, пускай уж все вместе помрем!.. Сама все на них гляжу, чтобы мне эти валенки грязные в глаза не вязли, а сама чавкаю... И слышу ведь, что под зубами у меня грязь хрустит, а себе же самой втолковываю: "Что ты! Да это же хрящик рыбий..." Так мы все это снадобье и поели дотла... Голод-то что значит!.. Пускай, дескать, я завтра помру, зато же я сегодня сыта!.. И дети мои тоже сыты... Ну, конечно, так вышло, никто из нас и не заболел... Да ведь, признаться, много люди болеют от чего?
– от одного мнения...
– Это правда, - согласился Вознесенский.
– Был, например, ученый Петенкофер: выпил он стакан воды с холерными бациллами, не допуская и мысли, что холерой заболеет, и остался жив и здоров... к изумлению Коха.
– Вот видите!
– И, однако, тот же Петенкофер покончил жизнь самоубийством... приблизительно в вашем возрасте, - закончил доктор, - даже лет на несколько старше...
– Ну-у... это уж он сделал глупо, - прошмелила старуха.
Доктор затянулся, папироса осветила рыхлую круглоту его почтенно раздавшегося во все стороны носа, старуха докурила свою папиросу, отвернувшись, бросила окурок на мокрую каменную лестницу веранды и спросила:
– Это чей был ученый?
– Немецкий...
– Вот уж не ожидала! А может, это во время войны было, когда начали немцев бить, - ну, тогда уж немудрено было голову потерять, разумеется, если одинокий...
– Гм... Сама мудрость гласит вашими устами, - буркнул доктор.
– Да уж глупой никогда не была... Такие находятся, говорят, что это мне повезло счастье, не-ет, теперь не такое время настало, чтобы глупому да еще чтоб везло!.. Теперь умному по его уму дается...
– Та-ак!.. Так-так...
– вздохнул почему-то доктор.
– Значит, стоите вы теперь прочнее прочного, как гриб подорешник на пяти ножках... Ваш ум и ваши таланты для меня несомненны.
Старуха не совсем поняла: она спросила с недоумением:
– Это вы об свиньях, об коровах?
– Не совсем о свиньях... Земля, она зыбкая... Она вращается там где-то около солнца, движется куда-то к созвездию Геркулеса, вообще шлендает... Да еще и вертится при этом... Как на такой непоседе свою прочную линию провести?.. Необыкновенно трудно!.. А вам удалось.
– Я и говорю, что удалось, - живо согласилась старуха.
– В хозяйстве вашем бывали потери, как во всяком хозяйстве: хозяйство живое дело! Один трех лет умер, другого на войне убили, третья на другой войне захватила сыпную вошь, но хозяйство ваше было обширно и поставлено крепко... И дает вам теперь доход неотъемлемый!.. И охотно поменялись бы с вами теперь многие бывшие миллионеры у нас своим положением...
– А как же!.. Со мною вместе пенсию приходит получать один генерал бывший... Я вдова учителя сельского, - все-таки я на два с полтиной больше его получаю! А он, когда генерал-то был, какими небось капиталами ворочал!..
– очень сообщительно подхватила старуха.
– Да, ваше хозяйство себя оправдало...
– закуривая новую папиросу, продолжал доктор, - но ведь очень часто бывало и бывает так, что ни шиша из такого хозяйства не выходило и не выходит... Вот, например, я знаю такой случай... Знакомый мой один... тоже врач... (тут доктор глубоко затянулся и закашлял...) тоже было завел... такую канитель... и получилась у него такая история... жена его... она, видите ли, предпочла ему другого... это, конечно, часто случается... а двух детей с собою не взяла, а оставила ему... это уж встречается реже, гораздо реже... Оставила, и вот он... этот мой хороший знакомый... пожалуйте, воспитывайте двух... Мальчику было тогда этак уже двенадцать лет, девочке десять...