Счастливые привидения
Шрифт:
— Да, конечно, — отозвался Куттс.
Он взял у Уинифред скрипку, и все трое отправились к трамвайной остановке. Там как раз стоял трамвай, готовый вот-вот тронуться с места. Они ускорили шаг. Мисс Сайферт уже поднялась на подножку, а Куттс медлил в ожидании Уинифред.
— Проходите, пожалуйста, — послышался голос кондуктора, — если собираетесь ехать.
— Нет, — проговорила Уинифред, — я хочу пройтись.
— Пройдемся от Западного Кройдона, — сказал Куттс.
Кондуктор подал сигнал.
— Вы не едете? — крикнула с подножки хрупкая восторженная дама. — Вы
— Я каждый день хожу пешком от Западного Кройдона, а сегодня хочу прогуляться тут, в тишине.
— Ой! Вы не едете со мной? — испуганно крикнула маленькая немка. Она с мольбой подалась назад, собираясь соскочить с подножки. Кондуктор нетерпеливо зазвонил. Трамвай дернулся. Мисс Сайферт покачнулась, и ее подхватил кондуктор.
— Ой! — крикнула она, протягивая руку к своим оставшимся на дороге спутникам и едва не плача от разочарования. Когда трамвай набрал скорость, она схватилась за шляпу. Еще мгновение, и мисс Сайферт исчезла из виду.
Пристыженный страданием хрупкой, похожей на девочку, женщины, Куттс не двигался с места.
— Давайте поднимемся на холм, а потом спустимся к «Лебедю»? — предложила Уинифред сильным высоким голосом, при звуках которого у Куттса всегда пробегали мурашки по спине; так она говорила, когда сердилась или, что бывало чаще, мучилась от несогласия с собой. Они повернулись и пошли обратно. Он нес скрипку, и довольно долго никто из них не пытался заговорить.
«Ах, до чего же я ненавижу ее, до чего ненавижу ее!» — повторял он мысленно, морщась при воспоминании о мольбах мисс Сайферт. Оказавшись в неловком положении, он ненавидел за это Уинифред, забывая, что сам помчался к ней, как летящий на огонь свечи мотылек. С полмили он шел, не поворачивая головы, не меняя выражения лица, хотя сердце у него едва не разрывалось от муки. И все время, пока она шагала рядом с опущенной головой, его сердце часто билось от ненависти, устремляясь к ней — и одновременно ее отторгая.
Наконец добравшись до вершины, с которой другой склон был виден до самого подножия, они набрели на отжившие своё дороги, прятавшиеся в траве и ждавшие, когда к ним придут новые здания. Мужчина и женщина были одни в темноте, а там внизу, в долине, сверкала словно небольшая клумба из фонарей. Впереди клубился лондонский свет, поднимаясь ввысь почти до неба, на котором еще ярче горели звезды. На противоположной черной стороне долины крошечные скопления огоньков, как комары, летели в густом мраке. Над западом склонился Орион. Внизу, в расщелине, образовавшейся в ночи, длинная, низко висящая гирлянда дуговых ламп пересекала Брайтон-роуд, по которой время от времени проезжали золотистые трамвайчики, при встрече обменивавшиеся негромкими сердитыми трелями.
— В прошлый понедельник исполнился год, как мы в последний раз были тут, — сказала Уинифред, когда они остановились, чтобы полюбоваться видом.
— Я помню — но не знал, что это было в понедельник, — отозвался Куттс. В его голосе слышалась некоторая суровость. — Я не помню наших дат.
Помолчав, она произнесла тихо и страстно:
— Прекрасная ночь.
— Взошла луна, и вечерняя звезда тоже. Их не было, когда я приехал.
Она
— Да, — проговорила она, одновременно отвергая и призывая его. — И все же ночь прекрасна.
— Да, — неохотно подтвердил он.
Вот так, после многих месяцев разлуки, они вновь соединились в любви и ненависти.
— Вы надолго сюда? — спросила она наконец, словно принуждая себя. Уинифред никогда ни на йоту не посягала на чужую жизнь, в отличие от Лоры, так что этот вопрос прозвучал с ее стороны чуть ли не дерзостью. У него даже возникло ощущение, что она съежилась.
— До утра — а потом в Йоркшир, — безжалостно проговорил он.
Ему была ненавистна его прямота, которая могла оказаться ей не по силам.
В этот момент долину пересек поезд, словно золотая нитка прошила простиравшуюся перед ними тьму. Долина откликнулась едва слышным грозным эхом. Они же не сводили глаз с поезда, который, словно золотисто-черная змея, извиваясь, стремился к морю. Куттс повернулся и увидел обращенное к нему прекрасное лицо. Оно казалось бледным, с резко очерченными, твердыми чертами, и очень близким. Тогда Куттс закрыл глаза и поежился.
— Ненавижу поезда, — ни с того ни с сего проговорил он.
— За что? — спросила Уинифред со странной, едва заметной улыбкой, у которой была безотказная власть над чувствами Куттса.
— Не знаю. Забрасывают человека то туда то сюда…
— А мне казалось, — проговорила она с легкой иронией, — что вы любите перемены.
— Я люблю жизнь. Однако теперь мне хотелось бы прибиться к чему-нибудь, будь это даже крест.
У нее вырвался резкий смешок, и она отозвалась с очевидным сарказмом:
— Неужели так трудно позволить себя распять? А я-то думала, труднее всего сохранить свободу.
Куттс проигнорировал ее сарказм, относившийся к его помолвке.
— Теперь это неважно… Естественно, я прихожу в ярость, — прибавил он, предупреждая ее выпад, — если не вовремя подают обед и всё такое, но… не считая этого… все остальное неважно.
Уинифред промолчала.
— Живешь как живешь — скажем так, сидишь в конторе; все в порядке… разве что это, получается не так уж и важно.
— Похоже на сожаление о том, что у вас нет неприятностей, — засмеялась она.
— Неприятностей… — повторил он. — Да, кажется, у меня их нет. Многие принимают досаду за неприятности. Но все же в душе я сожалею — ничего нет. А ведь хочется чего-то.
Уинифред вновь резко засмеялась, но Куттс уловил в этом смехе ноту мучившего ее отчаяния.
— Я нахожу счастливый камешек. Думаю, вот сейчас брошу его через левое плечо и загадаю желание. Плюю на мизинец, кидаю камешек, а потом, когда хочу загадать желание, ничего не выходит. Я говорю себе: «Загадывай желание». И отвечаю: «Ничего не хочу». Тогда я повторяю: «Загадывай, дурак». Но я похож на тритона, у которого не бывает желаний. В страхе я торопливо произношу: «Миллион». А вы знаете, чего желать, когда видите молодую луну?