Счастливый брак

Иглесиас Рафаэль

— О-о-о… — только и выдохнула Маргарет.

Впервые она выглядела возбужденной. Острая на язык девчонка, холодная кокетка, оценивающая женщина, насмешливая слушательница, независимая исследовательница, отвергнутая дочь, заботливая сестра — он видел и ощущал все это красочное многообразие личности Маргарет, но лишь впервые заставил ее вспыхнуть и потерять дар речи от всепоглощающего удовольствия. Эффект был таким потрясающим, что Энрике вдруг подумал: «Если бы я мог добиться того же своим пенисом, я был бы счастливейшим из мужчин».

Он успокоился, вспомнив, как Сильвия уверяла его (основываясь на книге «Наши тела и мы»), что он может добиться того же языком. Однако даже такой неопытный мужчина, как Энрике, понимал: его искренняя реакция на ее работы была для Маргарет источником более длительного удовлетворения, чем любые части его тела, как бы прекрасно он ими ни владел.

Его вдруг осенило — нечто вроде озарения,

которое было необходимо для глубокого проникновения в характер героя, — что сердитые замечания в адрес матери, не разрешившей брату стать архитектором, как и горькая шутка, что Маргарет позволили заниматься чем угодно при условии, что она выйдет замуж и родит двоих детей, подспудно говорили об ее истинных желаниях. Пусть она это отрицает, но на самом деле хочет быть художником. Вероятно, она хочет стать большим художником, подозревал Энрике, заподозрив у нее более серьезные амбиции именно потому, что они были скрыты. Ей хотелось поверить в свой талант, стать такой же, как Энрике, упорно работать изо дня в день, посвятить жизнь оттачиванию своего природного дара, чтобы в конце концов создать произведение, которое она могла бы с гордостью показать всему миру, а не повесить над унитазом. В это головокружительное мгновение Энрике с толстовской ясностью увидел, что они могут предложить друг другу: ее удовлетворенность собой и способность радоваться жизни не позволят ему поддаться мраку, обиде и разочарованию, отравляющим его работу; а его упрямая вера, что искусство способно поднять и художника и публику над подлостью и обыденностью, вдохновит ее стать той скрытой Маргарет, настоящей художницей, которую она вынуждена прятать от своей прагматичной семьи и даже от себя самой. У нее есть харизма, которой всегда недоставало ему, а у него — смелость, которой не хватало ей, чтобы добиться своего.

Энрике попробовал вновь воздействовать на ее «центр удовольствия», еще пуще расхвалив ее фотографии, но Маргарет отклонила лесть и заговорила о его упорстве:

— Ты сказал, что второй роман не пользовался успехом и получил отрицательные отзывы. Тем не менее ты сразу же взялся за третью книгу. Как тебе удалось не пасть духом?

К этому моменту озарившая его догадка о железной логике их взаимосвязи была вытеснена смесью желания и беспокойства: спускается ли исчезающая под свитером дорожка веснушек к торчащим грудям; станут ли твердыми ее соски; предпочтет ли она, чтобы он обводил их языком, или покусывал, или сначала одно, а потом другое. Однако, несмотря на все эти дразнящие планы и видения, он, словно пилот, боящийся взлетать, втайне волновался: а сработает ли его пенис? Если нет, будет ли это означать, что все пропало? Что все, что они рассказали, чем поделились, ничего не стоит?

Поэтому он заговорил очень горячо, что не составляло труда: невзирая на готовность или неготовность пениса, сердце и разум его переполняла страсть. Он описал, какое чудесное ощущение власти и собственной значимости дает ему творчество, какое это счастье — после того как трудишься день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, наконец-то завершить роман, достичь давно намеченной цели, пусть книга и не вышла такой, какой задумывалась вначале. Он страшно гордился, что способен создать что-то «из головы», превратить нечто нематериальное в конкретное произведение. Там, у него в ладонях, лежала его вселенная. Для Энрике она была такой же живой и яркой — по крайней мере иногда, — как реальный мир. Безо всякого смущения он объяснил, какое огромное удовлетворение приносит ему писательство. Он не стал прибегать к модным жалобам романистов: муки творчества, гнетущее чувство неполноценности, изнурительный поиск смысла и новых идей. Энрике признал, что часто чувствует, что пишет плохо, что ни в одном из романов ему не удалось полностью осуществить задуманное, но подчеркнул, что эти неудачи никак не умаляют удовольствия от процесса. Он находился в опасной близости от тюрьмы повседневности: Энрике по-прежнему каждое утро благодарил судьбу, что ему не нужно идти в школу или на какую-нибудь скучную работу. Когда он прижимает к груди законченную рукопись, это наполняет его таким горячим ощущением победы, что само это ощущение уже является наградой, честно сказал Энрике, и Маргарет одобрительно просияла.

Набравшись храбрости, Энрике спросил, ее ли картина висит в ванной.

— Ну да, — пожала она плечами, отводя взгляд. — Не знаю, что мне с этим делать. — Она застенчиво улыбнулась. — Хотелось бы мне самой понять. Фотография — это здорово, но я бы хотела рисовать.

Она снова посмотрела на него, словно спрашивала, что он думает. Такой задумчиво-печальной он ее еще ни разу не видел.

Им овладело сильное желание дотронуться до ее выразительных губ, обхватить эти тонкие руки и горделивые плечи. Безо всякого предупреждения и перехода он

нырнул в нее, как в море, и они поцеловались во второй раз. Теперь она дольше была открыта для него, и ему удалось погрузиться глубже. В этот момент, к огромному облегчению Энрике, та часть его тела, которая до сих пор никак себя не проявляла, вдруг потребовала внимания и уперлась в ремень его брюк, будто просясь на свободу.

Слава богу, подумал Энрике, я не превращусь в импотента, как в последний раз, когда пробный роман на одну ночь через пятнадцать минут обернулся катастрофой. Эта неудача маячила у него в памяти, как навязчивое видение автомобильной аварии, которая чудом не закончилась летальным исходом. Когда он оказался в постели с той девушкой, всю нижнюю половину его тела словно парализовало. Но сегодня такого не случится, только не с Маргарет. Сегодня все будет в порядке, решил Энрике.

Но не успела эта успокаивающая мысль утвердиться у него в голове, как по какой-то необъяснимой причине он вдруг потерял всю уверенность. Им овладела паника. Даже когда горячий поцелуй завершился и Маргарет, подобрав под себя ноги, чтобы быть повыше, устроилась на диване и, с самодовольной улыбкой смотря на него сверху вниз, собственническим жестом обняла его за плечи, Энрике не полегчало. Хоть он и чувствовал, как набухает сдавленная резинкой трусов упирающаяся в ремень головка пениса, он все равно беспокоился. Страх был бессмысленным, поскольку его состояние казалось необратимым. Ему хотелось протолкнуть упрямца в сторону кармана, где у того было бы больше места для роста, но Энрике стеснялся обнаружить эрекцию перед Маргарет. Почему он должен стыдиться своего желания, он сам не знал, да и не хотел знать. Вместо этого его мозг был занят обдумыванием сценария, в котором кожаный ремень наносил ему неизлечимую травму, из-за чего Энрике, подобно трагическому герою книги «И восходит солнце»^[38], лишался возможности соединиться с возлюбленной; правда, в случае Энрике не в результате фронтового ранения, но не менее злосчастного повреждения.

Рискуя еще сильнее себя травмировать, он храбро потянулся вперед, чтобы поцеловать то место, которое манило его на протяжении многих часов, — гладкую и нежную ямку у нее на шее. Маргарет позволила ему устроиться там, вздрогнув, когда его еще теплые после кофе губы прижались к ее коже, и вместо десерта он слегка лизнул ее, попробовав на вкус. Она оттолкнула его подбородком, вызвав у Энрике новый прилив паники, но, как оказалось, для того, чтобы самой укусить его за нижнюю губу, а потом накрыть его рот своим. Своими тонкими руками она обнимала Энрике с такой удивительной силой, будто хотела проглотить целиком.

Даже для такого глубоко неуверенного в себе мужчины, как Энрике, это было ясным сигналом, что она его хочет. Хочет прямо сейчас. Кроме того, ему нужно было срочно что-то с собой сделать, по меньшей мере поправить кое-что у себя в штанах. Ему было уже по-настоящему больно, и он стал всерьез опасаться, что если немедленно не бросится в наступление или, наоборот, не покинет поля боя, то его наименее изученной и наиболее требовательной части тела будет нанесен не выдуманный, а вполне реальный ущерб. Он должен был продолжать, рискуя потерять все, чего он с таким трудом добился от этой красивой девушки, скрытого гения, неиссякаемого источника веселья и хорошего настроения, этого черноволосого, голубоглазого, молочно-белого сокровища, которое какой-нибудь романист, более великодушный к Энрике, чем сам Энрике был к своим персонажам, назвал бы оазисом в пустыне его одиночества.

Маргарет замерла возле его губ. Она смотрела на него выжидательно — по его догадкам, поскольку они были знакомы совсем недавно, она хотела, чтобы он что-то сказал. Ее чувства были для него закрытой книгой; он смог различить лишь два противоречивых сигнала: она желает всего, что он может ей дать, и она в равной степени готова и к шоку и к наслаждению.

Все это было для него уже чересчур. Не успев взвесить, стоит ли это говорить, Энрике услышал собственный шепот:

— Я боюсь.

Она кивнула, словно ждала именно этих слов.

— Я тоже, — шепнула она, будто то, чего они боялись, не зависело от них самих, а таилось где-то в темноте ночного Нью-Йорка.

— Чего ты боишься? — спросил Энрике. Он не мог понять, что в этой ситуации могло ее пугать. Он был по уши влюблен, и если бы она попросила его выпрыгнуть из окна, может, и не стал бы этого делать, но по крайней мере серьезно бы задумался.

— Ты знаешь, — сказала она, нахмурившись, словно он ее дразнил.

Что, черт возьми, она имеет в виду? Не секс? Она не может бояться секса: там все зависит от него; она такая нежная и красивая; все, что от нее требуется, — лежать, пока он, внимательно следя за тем, как она реагирует на его прикосновения, будет умело возбуждать ее и вместе с тем возбуждаться сам, стараясь при этом не пережать, чтобы их единение не закончилось, не успев начаться.