Счастливый день везучего человека
Шрифт:
— Так. А как же ее вытащить?
— Зубами. Зубками.
— Я никогда не пробовал одеколона. И никогда не открывал бутылок зубами. Даже в ранней молодости. И этим я горжусь.
Он достал из кармана ключи и стал колдовать с пробкой.
— Смотри! — вдруг встрепенулась Она.
— Ого! — он спрятал бутылку. — Оказывается, милиция существует в природе и, в частности, в этих краях. И «меня бережет». А если точнее, то пасет…
По улице мимо ограды сквера, чугунной, установленной, видимо, еще в те достопамятные времена, медленно-медленно передвигался неказистый фургон, имевший некогда кремовый цвет. Полуистершийся красный крест и надпись
— Пошли-ка отсюда, пока нас не забрали вместе с твоим «чинзано».
— У нашей милиции есть тенденция беречь граждан, когда ее об этом никто не просит…
Они вышли из сквера.
— Черт возьми! — произнес он с чувством. — Неужели где-то еще, в какой-то стране тоже разъезжают такие вот дилижансы? Это только у нас могли додуматься…
Теперь они шли по старой части города, застроенной частными одноэтажными домами. По улице бродили собаки, поджав хвосты.
Минут через десять они оказались на окраине. От быстрой ходьбы оба согрелись, стало даже немного жарко.
— Давай присядем.
— Присядем.
Между сараем и голубятней были уложены невысоким штабелем старые бревна. Устраиваясь на бревне, он оглянулся:
— Тут нам уже никто не страшен…
Она пристроилась на бревне рядом.
Впервые за весь день выглянуло солнце и приласкало их.
Через решетку на них подозрительно смотрели белые голуби.
— Голуби за решеткой. Ты не усматриваешь в этом некоего символа.
— Лучше бы такого рода символы не имели к нам отношения…
Он достал из кармана бутылку.
— До чего венгры докатились: затыкают бутылки с хорошим вином такими вот дурацкими пробками. Совершенно несъедобная химия. И которая, в то же время, не гниет, не поддается разложению и переживет нас. Вот болгары — те на высоте. Или арабы там… Они даже винный уксус закрывают самой настоящей пробкой…
— Это мы знаем. Это мы в курсе, что летом ты был с женой в Болгарии. Этим ты нас не удивишь.
— Не злись. Давай не злиться. Смотри, и солнце пригрело.
— Да я и не злюсь. Я просто завидую. Завидую твоей жене, которая с тобой была в Болгарии.
— Какие наши, особенно ваши годы…
Усилия по извлечению пробки увенчались, наконец, успехом.
…— Может быть, мы еще побываем где-нибудь. В Венгрии… На острове Кипр…
— На Занзибаре, в Калахари и в Сахаре. Может быть. Ты все-таки собираешься пить из горлышка?
— В народе говорят — из горла. Извини, но в этом баре нет бокалов. Это вино можно пить и так. И закуски не надо. Это же виноград. А виноград рожден солнцем. Виноград и солнце. И больше ничего. Древние считали вино и пищей и лекарством. А мы уничтожаем виноградники.
Он поднял бутылку. Вино было совершенно прозрачным. Потом Он протянул бутылку ей. Она колебалась лишь какое-то мгновенье. Потом сделала глоток.
— Вкусно. Как ты говоришь, виноград и солнце? Пить «из горла», сидеть на бревне, отмечать юбилей незаконной подпольной… чего? Связи, как принято говорить? Может быть, это и есть та самая романтика?
— Да, та самая… Та самая, которая…
Он основательно приложился к бутылке.
— Слов нет, отличное вино. И еще учти, что оно обошлось нам вдвое дороже. И от этого должно быть вдвое вкусней. Ты это почувствовала?
Он поставил бутылку на землю, притянул ее к себе и поцеловал.
— Ты весь в помаде…
— Настоящий мужчина должен за свою жизнь съесть килограмм помады…
— Храбрый. «Вдали от дома твоего».
— Храбрый.
— Действительно, какого черта мы волнуемся, волнуемся? Не живем, собираемся жить. Руки целые, ноги целые, здоровье пока есть. А жизнь проходит… Знаешь, вот ты мне рассказала про старуху из троллейбуса, а у меня история еще страшней. Не история, а так, какое-то настроение что ли. Чувство… Года два назад меня охватило оцепенение, ипохондрия какая-то. Это тоже ведь все на нервной почве, конечно, но чего-то я боялся все время, какие-то болезни себе выдумывал. Плохо спал по ночам, сдавал какие-то анализы. Рычал: «били-р-ру-бин, ур-робилин, тимоловая пр-роба». Мне даже врачи болезнь придумали, видят, что я не могу без болезни прожить, стремлюсь ее заиметь. И, представь себе, нашли. С красивым таким названием — пиелонефрит. Но потом оказалось, что ничего. Ну так вот, стал я тогда по утрам кататься на велосипеде. А была весна, стояли туманы. Представляешь, еду не велосипеде по лесной дороге. В тумане. Вот. А там в лесу — интернат. Интернат для детей-калек. Которые ходят плохо. Ну знаешь же, что это. И вот они по утрам там тоже спортом занимаются, в тумане, на лесной дороге. Господи, детей-то за что? Я еду на велосипеде, а они бегут. Представляешь, как они бегут? Бегут, кто может бежать, кто не может — плетутся. Я — еду и придумываю себе болезни. И они… Лучше бы не быть им взрослыми. Вот так. — Он хлебнул из бутылки. — Ты поняла что-нибудь?
— Я все поняла.
— Да в общем-то это бред. Просто я выпил и развязался язык.
— Не старайся быть циничнее, чем ты есть. Ведь ты же добрый.
— Кто? Я? Я еще раз повторяю: мне сорок лет. И я всякого насмотрелся. Всякого. Давай-ка лучше выпьем.
Он допил остатки и отшвырнул пустую бутылку. Он уже откупорил другую, когда где-то неподалеку за сарайками ненавязчиво заурчал мотор…
…Заурчал мотор, и фургон, омерзительного, в прошлом кремового цвета, оказался в поле зрения. Тот самый фургон, автоурод, от которого они шарахнулись час назад, убежав из сквера. Как он подкрался сюда, где, казалось, и подъезда-то нет? Он подъехал медленно, как при замедленной съемке. А бутылка с вином стояла на бревнах, уличая пьянство и разврат…
Из машины, остановившейся в метре от голубятни, одновременно появились двое. Молодой, несколько тяжеловатый для своего возраста, сержант и его напарник — в цивильном плаще, но милицейской фуражке и начищенных сапогах. Этот был постарше и смахивал на хорошо просушенного леща, тогда как по отношению к сержанту можно было бы употребить расхожее определение — кровь с молоком. Но было в облике этого сержанта нечто, наводящее на мысль о недодуманном, недоделанном. Не вязалась его красная бычья шея с мягкими жидкими кудряшками на голове.
— Ага! — кудрявый сержант-водитель широко улыбался. — Распиваем себе в публичных местах.
Улыбка была даже радостная — ни дать ни взять — встреча старых друзей! — но именно такая вот маска всегда приклеена у людей наглых, уверенных в своей власти над другими.
— Да что вы, ребята. Не будем драматизировать ситуацию. Мы больше не будем.
— И меньше не будем? Так что ли? Девушка, и вы распиваете? Ой как нехорошо, девушка! Ой, дюже нехорошо.
— Ребята… — у него во рту стало противно, словно он пососал металлический рубль. — Ребята, мы уходим. Даже уезжаем. Электричка через полчаса.