Счастливый день везучего человека
Шрифт:
Туалет внизу: лестничный марш за бархатной портьерой, вниз и налево. Спустились по лестнице почти на ощупь — глаза долго привыкали к полутьме после майского солнышка.
В углу курилки мерцали две красные точки: две фигуры маячили на подоконнике. Внизу, около батареи, чернели пивные бутылки — пустые или полные — не поймешь. Андрей с Сашей направились было к крану, как вдруг раздался окрик. Резкий, властный:
— Стоять!
Они повернулись, голос показался знакомым. Замерли в нерешительности, приглядываясь к курившим.
Они их узнали.
Один — Афонас, учился в их школе, годом старше, в восьмом. Личность
Второй — Лысый. Был он патлат, этот Лысый, но кличка помнилась из тех еще времен, когда этот Лысый тоже болтался все в той же школе, единственной в микрорайоне, а потом куда-то запропал. Говорили, что «раскрутился на спец», то есть попал в спецшколу для малолетних правонарушителей.
— Кто такие? — это Афонасу вздумалось допросить вновь прибывших.
— В кино вот пришли… — красноречие Андрея вдруг бесследно испарилось, пропало и все тут…
— Ты, длинный. Подь сюда! — приказал Афонас, восседавший на подоконнике, как на троне.
И вдруг Андрей повернулся и пошел. Пошел быстро, к выходу. Слышно было, как он споткнулся на полутемной лестнице.
— Один свалил, — констатировал Афонас. — А ты че? Кино смотреть хочешь?
— Да, — ответил Саша.
— Подойди ближе.
Саша подошел.
— Кто это был?
— Я его не знаю.
— Уши трешь. Все ты знаешь, бычара. — Афонас приглядывался к Саше. — Тебя я знаю… Откуда он? Колись, не то на пинках вынесу!..
Афонас щелкнул «чинарем» в потолок, посыпались искры; спрыгнул с подоконника. Он был на полголовы выше Саши. Лысый невозмутимо курил, наблюдая за бесплатным представлением.
— Значит, серьезно?
— Да.
Афонас ударил резко, не замахиваясь. Удар пришелся в нос, и на секунду оглушил Сашу. От резкой боли и обиды из глаз Саши брызнули слезы, а из носа — кровь. Он кинулся на Афонаса, но не успел ударить. Лысый, спрыгнув с подоконника, опередил Сашу ударом в ухо. А потом с силой пнул в пах. У Саши поплыло перед глазами: ненавистные рожи, как бы увеличиваясь, вытянулись в ширину, как в кривом зеркале или забарахлившем телевизоре. Он согнулся, потом сел на корточки у стены. Те двое подошли ближе; он чувствовал их дыхание. От них несло табаком и свежим пивом. Саша заметил, как Лысый снял с пальца левой руки перстень — рондолевую печатку и насадил на безымянный палец правой. Он проделал это не спеша, торопиться было некуда.
— Скажешь? Последний раз спрашиваем, — какой мягкий и вкрадчивый у Лысого голос. Не хриплый прокуренный, как у Афонаса. Сглатывая и сплевывая соленое, наполнявшее рот, Саша выдавил:
— Не знаю.
Последнее, что он увидел, это замах Лысого. Неторопливый, нарочито небрежный. И перстень блеснул у него на пальце…
…Струя воды лилась ему на лицо, на живот и грудь; и это было приятно. Холод заглушал боль. Афонас и Лысый поддерживали его с обеих сторон, совали его голову под кран. Увидев, что он ожил, отступили. Саша выпрямился. Достал платок. Кровь лила из рассеченной верхней губы, смешиваясь с водой.
— Сволочи, — сказал он равнодушно.
— Ладно, не тусуйся.
Они вышли, и Саша присел на корточки. Голова гудела, кровь еще сочилась.
— Сволочи, — повторил он. В пустой курилке гулко отдалось от стен.
«Апперкот — король-удар», — вспомнилось ему. Он попытался улыбнуться, но губам стало нестерпимо больно. Потом он встал и хорошенько умылся еще раз. Поднялся в фойе — майское солнце его ослепило. Вышел на улицу и побрел в парк, туда, где Андрей давал ему уроки бокса. Дойдя до ближайшей скамейки, сел. Прикрыл глаза; ясность мысли постепенно возвращалась. Ничего не изменилось; солнце было яркое, трава зеленая. Все на своем месте…
Потом он подошел к фонтанчику — вода била сильной струей, и умылся еще раз. Губы страшно распухли, он их не чувствовал. Но все это ерунда. Главное, он пойдет к тренеру сам. Ну его… этого Андрея… Посредники тут ни к чему. И тренер его возьмет.
Он это твердо знал.
Крыса
От школы до того места было совсем недалеко. Пробежал через школьный сад под кислыми деревянными ранетками, перемахнул через штакетник, и — дергай забором. А там, где кончаются стройка и забор — пустырек небольшой такой. Полынь на нем растет жухлая, горькая. С краю уже бульдозер теснит, кряхтит, скребет. Тоже тут скоро стройка будет — девятиэтажки закладывают. Плановку — плановый поселок — сносят. Часть бараков уже сломали, остальные строят.
Нежилое место, глухое. И страшновато Лешке идти, а манит, тянет, как гвоздь на магнит. Хочется посмотреть, лежит она или нет. Хочется-колется. Вообще не велено сюда Лешке ходить, даже когда люди жили в тех бараках, — не велено. Но Лешка думает: а чё б не сбегать на большой перемене? Туда-сюда, посмотрит — и назад, урока не пропустит…
О н а — дохлая крыса — лежала себе спокойненько на том же самом месте, на куче кирпичных обломков с наплывами раствора засохшего и битого стекла. Точь-в-точь, как вчера.
Крыса была темно-серая, огромная: зверюга с кошку величиной. А хвост — до смешного тоненький, настоящий крысиный. Зубы оскалены — мороз по коже от такой улыбочки.
Вчера они возвращались с папкой из поликлиники — гланды Лешкины врачу показывали. Срезая дорогу, пошли через пустырь: пешком так быстрее, чем на трамвае. Вот тогда-то они ее и увидели, а папка сказал, что такой громадной крысы никогда не видал, а он служил на морфлоте, там всякие были. Лешке, конечно, трудно судить, он их вообще никогда не видел.
А еще папка сказал, что это, наверное, крыса Шушара и умерла от старости, а не от зубов пуделя Артемона… Лешка принял шутку, согласился на Шушару. Да, мол, прибежала из Италии подыхать на куче мусора. А потом Лешка вспомнил Форос — там они были летом, Лешка, папка и мамка — отдыхали на море. Так там они с папкой однажды нашли акуленка — маленького, не больше крупной щуки, но неправдоподобно настоящего: точь-в-точь таких вот людоедов-акул рисуют на картинках. Рот — щель до ушей, спинной плавник — парус, и хвост — серпик. Какими уж волнами черноморскими закинуло его, беднягу, на эти зубчатые форосские скалы… На другое утро они снова пошли на него смотреть, да его уже не было. Видать, смыло волной. Или чайки сожрали, папка сказал. Только Лешка не поверил: он слишком уважал чаек. Чайки не могут клевать падаль…