Щебечущая машина
Шрифт:
Исторически так сложилось, что мы обвиняем в нарциссизме тех, кто, как нам кажется, радуется и получает удовольствие от жизни. Необычная идея скрывается в отрицающей литературе: молодые люди действительно наслаждаются собой и своим телом. Кэмпбелл и Твенге сетуют на то, что среди молодежи полно эксгибиционистов, мелочных материалистов, которые «агрессивно реагируют на оскорбления и не заинтересованы в эмоциональной близости». Они отрицают утешительную мысль, будто за самовлюбленностью скрывается неуверенность в себе: современные нарциссы подсознательно считают себя «клевыми». Широко распространена идея о поколенческом буме самолюбования. По мнению Зои Уильямс, селфи, косметические операции и излишняя цифровая открытость говорят о наступлении «эпидемии нарциссизма».
Проблема таких заявлений в том, что данные всевозможных изысканий противоречат
Дело не в игнорировании проблемы. Если со временем люди будут с большей готовностью поддерживать те жизненные позиции, которые, по-видимому, популярны среди индивидуалистов, или конкурентные ценности, то, возможно, мы узнаем нечто важное о культуре. Важно ли, например, чтобы больше людей стали чувствовать свою значимость? Исследуя «поколение Z», Твенге обнаружила, что крупнейшие изменения произошли примерно в 2011 году, когда у подростков повсеместно появились свои собственные смартфоны. Те, кто давно пользуется социальными сетями, вряд ли пропустили обязательную «улетность» всего. Статус, с которым я согласен, «улетный», человек, который мне нравится, «убивает», а высказывание, совпадающее с моими мыслями, обязательно надо процитировать в Twitter и при этом дополнить его оргазмическими воплями типа «ЭТО. ВСЕ ЭТО». И если мне удастся вызывать такие же очаровательно нелепые возгласы среди своих подписчиков, то я сорву куш. Платформы, построенные по принципу игры, конкурентной охоты за лайками и вниманием, идеально подходят для того, чтобы направлять имеющийся культурный дрейф в сторону принудительной улетности.
Но нарциссизм всегда двойственен. Образ, который нам нравится, может с таким же успехом разочаровать нас. Мы можем любить этот образ, но, как и в истории Нарцисса, не находить взаимности. И он крепнет за наш счет, собирая все одобрение и любовь, которые мы искали для себя. В нашей преданности, в нашем пристрастии к нему, мы принижаем себя.
Селфи – образчик современного нарциссизма. Но в основе селфи кроется парадокс. Казалось бы, селфи изображает уникальную личность, проживающую лучшую жизнь, под лучшим углом, под лучшим освещением. Но это возможно лишь благодаря технологии, которая, как выражается Адам Гринфилд, размазывает личность по «глобальной сетке узлов и связей». Эта физическая инфраструктура – от сенсоров в смартфонах до сотовых базовых станций, подводных кабелей, микроволновых релейных линий и сетей пользователей – целиком и полностью формирует у человека восприятие мира, его личность. Помимо того, что технологии селфи разбивают «я» на оцифрованные компоненты, они еще и имеют тревожные последствия: все начинают выглядеть одинаково.
Отчасти повторение банальных селфи можно списать на общепринятые подходы к созданию подобных фотографий. Отчасти на погоню за лайками, которые побуждают повторять популярные образы. Но абсолютно все платформы, включая Snapchat и Instagram,
Современные потребители, как сказал Уильям Берроуз, – имиджевые наркоманы. И наши многочисленные селфи символизируют это пристрастие. На протяжении почти всей истории человечества автопортреты были привилегией сильных мира сего: королевских особ или талантливых художников. Демократическая и промышленная революции XVIII–XIX веков спровоцировали взрыв новых визуальных возможностей: печатные технологии стали доступны бедным слоям населения, были изобретены фотография и пленка, появились новые формы автопортретов. Новые персонажи портретов – от «Автопортрета перед зеркалом» Тулуз-Лотрек до «Автопортрета перед пятью зеркалами» Дюшана – нередко были инвалидами, оскорбленными, страдающими, сломленными людьми. Своими работами они пытались показать недостатки и уязвимость людей.
Селфи, кажется, вернули нас к идеалу величия, пусть даже и в масштабе одной личности. Они скрывают обиды, тревоги, слабости. Они создают образ безупречной привлекательности, героического самоутверждения. Но образ этот не просто лжет, а лжет очень красноречиво, что говорит о том, что современный нарциссизм весьма хрупок. Когда в 1970-х годах Кристофер Лэш заговорил о зарождающейся культуре нарциссизма, он настаивал на его непрочности. В то время, когда исчезала индивидуальность, начали переоценивать индивида. «Независимая личность» рынка оказалась простым эфемерным потребителем в невменяемом состоянии, которого зачаровал поток легких, но мимолетных наслаждений. Шаблоном всех удовольствий стал образ товара, который появлялся на экранах телевизоров, кинотеатров или на рекламных щитах. Теперь же товаром стала самость. И это вдвойне верно, потому что мы производим не только товарный образ себя, но и создаем о себе контент, который позволяет социальным сетям продавать нас рекламодателям. Мы превратились в самый настоящий продукт.
Но продукт не может быть живым. А смотреть на селфи – все равно, что разглядывать завершенный объект, рассматривать то, чего больше нет в живых. На селфи, говорит Уэндт, мы выглядим так, будто уже мертвы. Мы скорее не живем шикарной жизнью, а умираем шикарной смертью. Труп, который не только хорошо выглядит, но и на который глядят. Истинная задача селфи в том, чтобы произвести эффект. Образ представляет собой техносоциальный осадок, окаменелость, продукт того, как технология формирует наше восприятие себя.
Ленту, заполненную полуобнаженными отражениями в зеркалах, фотографиями из спортзалов, новыми прическами и так далее, можно рассматривать как особую форму идолопоклонства. Но это скорее дань уважения не пользователю, а власти, которую машина имеет над пользователем. Власть, которая, ничего не предписывая, сводит понятия личности и жизни к очень узкому пониманию. Она создает парадоксально отвлеченную, отчужденную форму внимания. Отвлечься – значит оказаться вне себя, даже когда «я» разрекламировано и превратилось во всеобщий центр внимания. Получается, что вопрос не в том, насколько приемлема для общества любовь к себе, а в том, можем ли мы обратить свое внимание на что-то другое, доставляющее большее удовлетворение.
Парадоксально то, что популярность в онлайне получила настолько широкое распространение. В конце концов, это всего лишь виртуальное пространство. И славы добивается виртуальное «я», аватар. Жизнь в сети подобна жизни в хитроумном паноптикуме, где наблюдение за собой усиливается многократно. Но что же мы видим на самом деле?
В санскрите словом «аватар» называли снисхождение на землю божества, облаченного в плоть. На языке программистов термин стал означать конкретизацию чего-то абстрактного. Казалось бы, при чем тут это, когда речь о присутствии в сети. Но ведь наши конкретные «я» действительно предстают в виде абстрактной информации.