Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Слепой проходит мимо и сворачивает к острову, нарезаясь босыми ногами на острые раковины мидий.
Тут начиналась дамба. Дальше вброд через рукав реки. Он ищет и не может натолкнуться на дорогу. Все как вчера ночью, когда он за другими ушел от костров собирать еду. Но тогда вели голоса, а теперь и темно и тихо. Он поднимается в лозняк, ища, как обыкновенно, поесть, не находит и, уставший, ложится спать. Подогнувши руки под грудь, положивши щеку в траву, он прохрапел до вечера. Дошедшее солнце разбудило его. Он поднялся и пошел на шум. Ступив в жидкую канаву текучей грязи,
– Подайте, добрые люди, проходящие добродеи, убогому на пропитание. Не оставьте слепого, несчастного калеку. Помогите, братья, Христа ради.
Кончивши, он услышал фырканье, проходящее мимо. Никто ему не подал. Но скоро опять послышался шум. Он упрямо выставил палку и, сделавши шаг вперед, начал снова:
– Сжальтесь над несчастным страдальцем. Помогите слепому чем можете. Подайте кусок хлеба голодному. Хоть пару огурцов.
Кто-то вздыхает. Шаги опять проходят мимо. Он выступает еще ближе на дорогу и ждет. Новый шум возобновляет просьбы.
– Пожалейте, братцы, слепого, не будьте такими скаредами. Подайте помидор или редиски или хоть пару огурцов.
Вдруг конец оглобли ударил сбоку и сшиб его с ног. Он в страхе, подобрав палку, отползает. Шаги проходят мимо. Он хочет уходить с дороги, но оступается в воду и с плеском выбирается оттуда; потом он слышит голоса и остается стоять и слушать.
По утоптанной площадке, водя за оглоблю чигирь [24] , кружат два верблюда. Колеса в черпаках выносят воду. Баштанный дед Калистрат тихонько ушел из шалаша и, захватив спелую дубровку, пошел зачем-то на базар. Верблюды без него не замедляют шага. Раззевая бородатую морду с засохшей зеленой пеной на длинных губах, один говорит другому:
24
Чигирь (узбекск.) – устройство с нажимом по кругу с колесом для подъема воды из колодца. – Примеч. авт.
– Всякая скотина ходит себе свободно и тычется куда хочет… Слышишь, как булькает?
Второй: Чего слушать – вода.
Первый: Болото.
Второй: Там полно лягушек.
Первый: Да она с весны загажена икрой.
Второй: А мокрицы?
Первый: Водяные пауки.
Второй: Тьфу мерзота.
Первый: Пусть течет.
Второй: Мой кляп не дает нагнуться.
Первый: Это неспроста сегодня наш старый пердун подтянул мой аркан.
Второй: Скоро будем пить.
Первый: За целый день уплывет вся дрянь. Останется чистое молоко, как из хозяйского погреба.
Второй: Чистый лед с реки. Вот скоро выпадет снег.
Первый: Тогда помои не будут теплыми, а мы еще жаловались
Второй: Вот черт – вечно мы скулим!
Первый: Холодает. Скоро будет вечер, и мы заляжем спать.
Второй: Хорошо, когда живешь спокойно.
Поднявшийся слепой с удивлением слушает.
Первый: Бывает, что дом сгорит – как соседний хутор.
Второй: Хорошо, когда дома нет.
Первый: Или жену уложат – как опять-таки на соседском хуторе.
Второй: Хорошо, когда жены нет.
Первый: Или дочь уведут.
Второй: Хорошо, когда дочери нет.
Первый: А самому еще глаза выбьют.
Второй: Хорошо, когда глаз нет.
Первый: Недаром нам дед закрывает глаза лопухом и завязывает веревкой.
Второй: Слава Богу.
Слова удаляются, потом опять тихий говор яснеет. Слышнее замерло вокруг и потухло. Голосам в темноте просторно. Слепой поджимается ближе и слушает, не упуская до самых дальних шагов. Кроме связных слов, бессвязных мест, он видит и вставляет чего недостает. То тут, то там в разрывы входят, как крепкие клинья, быстрые воспоминания и, подступая, еще не нарушив темноты, протягивают к чуткому вниманию близко глухое беспамятство. Он думает, что над ним смеются.
Верблюды не переставая загребают колесом; мотают головами и говорят вслед поднявшемуся слепому.
Первый: А мы еще жаловались, что ходим кругом.
Второй: Я давно смекнул, что дед нам заклепал глаза, чтоб мы думали, что идем прямо.
Первый: Вот и иди прямо – иди и нащупывай, не попадется ли кто.
Второй: Дорог много.
Первый: Не дай Бог и в самом деле встретишь.
Второй, раскрывая широко губы, фыркает.
Первый: Что же тогда делать?
Второй (толкая его головой): Иди-иди, не зевай.
Они кружат, спотыкаясь.
Слепой сердито тычет палкой, уходя. Каждое слово из слуха прямо нарезает, упавши, перешло на сухой язык.
Ни под руками, ни в лозе, ни на земле, ни на небе нет ни ножа, ни огня, ни сырой земли, чтоб залить, втоптать, вырвать ресницы из кровавых век. Он уходит от них к лозняку и натыкается на солдат. Кончивши рассказ, они едят дыню. Слыша их чавканье, он требует хлеба:
– Дайте хлеба, братцы!
Кашин толкает Румянцева и смеется:
– Смотри, какой сухоребрый пришел занимать фуража. Мы, отец, и винтовку потеряли, так нам для тебя никак не устрелить дичи.
– Вы кто будете?
– Солдаты. А тебе чего?
– Хлеба дайте. Дыни?
– Ты и сам на баштане.
– Сорвите вы для меня. Я не вижу.
– А мы что, виноваты, что ты не видишь?
– Чего стал? Тебе сказали – иди.
Он подходит к сидящим вплотную. На темном небе на вытянутой шее обросшая голова со сморщенными впадинами глазниц.