Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Тут она подтащила меня к зеркалу, зеркальному платяному шкафу. Здесь было так ясно, что мы одни! Только на секунду платье – она была в моем любимом платье с зелеными, черно-красными и фиолетовыми пайетками – напомнило мне об ушедшей компании. Она каждый раз к вечеру приодевалась и очень любила при электричестве, ожидая и торопясь, вертеться перед зеркалом и перебирать тряпки. Она прикидывала платья и шали. Я тоже любил их. Но я, кажется, этого стыдился. На улице, когда ее не было, когда я был не с ней, – один, или, пожалуй, не с ней одной, уж такой получился каламбур, – вдруг
Так было и с этим платьем. Я поднял глаза, чтобы полюбоваться, и в тот момент, как в зеркале мелькнуло платье с пайетками, я вдруг увидел за ним, за нею, стену и полуоткрытую дверь. У двери стоял знакомый диванчик, и край табачной портьеры был заброшен на его спинку.
Я вздрогнул и вспомнил об ее шутке. Что за неприятные слова! Еще бы – разве отражение может быть не в глубине, а в начале? Что я говорю! Я понимаю только, что это несообразность. Я заговорил, чтобы отделаться, – правда, немного запинаясь:
– И тебя устраивает такой танцор? Хорошо я танцую? Может быть, другой был бы лучше?
Вдруг она фыркнула мне в лицо и сказала:
– А ты будешь уверен, что это танцевал ты?
На секунду это стало почти понятно. Чего не простишь хотя бы за локоть, который хочется трогать?!
И завтра – уже вечер, потемки в углах, зажигается электричество, и она ожидает гостей. Но скоро они уйдут.
Она опять возится у шкафов и роется в сундуках, примеряет недавнее платье, которое я уже знаю, а потом сдергивает и отправляет обратно. А я боюсь, что буду ловить это платье и его не будет. Последнее время это стало слишком явным.
Она стала меня беспокоить. Сделалась озабоченной. К ней приходили все реже. Чуть ли не я один. Уже не было вечеров, и даже это теперь мне стало неприятно, как всякая перемена. Стало пугать.
Я боялся признаться себе – мне делалось ее жалко; ах, я был бы рад, чтобы она развлеклась чем угодно.
Каждый раз, пуская меня, она долго спрашивала, кто это, – не открывала дверь сразу, а приоткрывала на цепочку, и оттуда из-за двери в меня вглядывался ее недоверчивый темный глаз, а потом, как будто признав меня, она улыбалась, на минутку возвращаясь к прежней легкости, но скоро опять о чем-то задумывалась. Я расспрашивал, но она никогда не отвечала толком. Видно было, что она чего-то ожидает и боится. Мне тоже стал передаваться этот страх.
Впустивши меня, она каждый раз быстро заглядывала вниз, на лестницу, – это была неосвещенная, всегда пустая лестница с ажурными чугунными проступами ступенек и такими же перилами, какие были одно время очень в моде, в девяностые примерно годы, – и торопливо запирала дверь.
Однажды она сказала:
– Сегодня ты посидишь здесь один. Надо постеречь квартиру.
– Разве ты уйдешь?
– Я-то, уйду? Нет, ненадолго, совсем ненадолго. Куда мне от тебя идти?
Я почему-то весь сжался именно от этой неприятной и не идущей ей робости. Я не привык к этому и не хочу привыкать.
– Почему ты говоришь так?! Что с тобой?
Она махнула рукой:
– Я буду с тобой. Я вернусь. Ты запрешь дверь. Запри и посиди тут. И никому не открывай. Даже не подходи к двери.
– А как же я тебя-то впущу?
– Меня? Но ведь меня-то именно и не надо…
– Что не надо?
Она запнулась. Некоторое время она сидела, как будто задумавшись, опустив голову на руки. Чтобы успокоить ее, я сказал шутливо:
– Ну хорошо, я буду стеречь твое добро.
Она оживилась и даже, рассмеявшись, подмигнула мне с таким видом, как будто мы понимаем друг друга. Она даже сделала движение рукой в сторону зеркального шкафа и сказала:
– Вот именно.
Но я, не обращая на это внимания, продолжал:
– А на стук я приоткрою – ведь тут есть цепочка. Если я увижу чужого, – кого-нибудь из твоих гостей, – скажу, что тебя нет дома и чтоб зашли в другой раз, а если это будешь ты, тогда…
– Нет, нет, ни за что! – перебила она. – Не надо.
– Чего не надо? – я раскрыл рот от удивления.
Но тут какая-то странная мысль промелькнула, словно независимо от меня, и я тихо спросил:
– Тебя?
Она подняла на меня глаза, слабо улыбнулась, как будто заискивая, – такой улыбки я никогда прежде у нее не видел, – и зашептала так же тихо:
– Меня… – но тут же запнулась и вскочила с места в сильной тревоге: – Мне пора, – и ушла.
Я стоял у двери, когда она быстро стучала каблуками по лестнице. В последнюю секунду мне страшно захотелось броситься за ней, сбежать вниз на улицу. Почему я не сообразил проводить ее? Нужно было запереть. Почему я отпустил ее одну, раз она чего-то боится? Как я мог? Но она всегда делала со мной, что хотела.
Пока я раздумывал, было уже поздно. Уже стук стал не слышен.
Меня так расстроило все это, что я забыл запереть за ней дверь.
В наступившей тишине я добрался до комнаты, где стоял зеркальный шкаф и диванчик. Мне стало очень тоскливо. Пусто, и за окном такая темная ночь. Да и в квартире ее было темновато. Я задумался о ее странном поведении и, по всей вероятности, просидел долго. Я очнулся от стука захлопнутой двери. Потом я услышал негромкие шаги. Я вскочил и вышел в коридор.
Там было не очень светло, и сперва нельзя было разобрать, кто вошел. Наконец я различил, что это невзрачная, почти по-нищенски одетая старуха. Она шла ко мне, но, кажется, не обращала на меня внимания. Когда я ее окликнул, она как будто заколебалась, но продолжала идти.
Я не мог в темноте разглядеть ее подробно, да и не очень старался. На ней была как будто какая-то шалька, скрепленная булавкой, и словно сверкнула голубая головка, которую, мне казалось, я где-то видел.
– Кого вам? – спросил я опять, досадуя на себя и не понимая, как это я не запер дверь. Она ничего не ответила и даже отмахнулась рукой, и, подойдя к сундуку, сдвинула с него прямо на пол несколько коробок и корзинок, подняла его крышку и нагнулась над ним. Меня все это не только удивило, но и странно рассердило, особенно ее жест.