Щепотка пороха на горсть земли
Шрифт:
— А что, господа, не поможете ли вы нам найти хозяина вот этой славной вещицы? — с ходу начал с главного трактирщик и положил ружье на стол. — Хозяйка наша нашла в лесу, видать, обронил кто. Не слыхали?
— Это ж какой растяпа должен быть, чтобы ружье потерять? — восхищенно присвистнул крепкий рыжий мужчина в расцвете сил. Остальные расхохотались, а Зайцев осадил:
— Э-э, да иной раз тако приблазнится аль учухаешь чего, реветь не станешь, портки забудешь — прытяком дыму дашь. Всякой погани в
— А и то верно, — не стал спорить рыжий. — Но ружьишько-то доброе.
— Доброе, — подтвердил Зайцев, вскинул оружие к потолку, приставил прикладом к плечу, прицелился. Переложил из руки в руку, чуть не обнюхал. — У меня, почитай, такое же. Хрюн, Хромого Гришку помнишь? Три дюжины тажно ружьишек этих оторвал да притаранил. А мы разобрали. И ты ж тоже взял, а?
— Взял, как не взять, — второй пьяница ностальгически вздохнул и подпер ладонью щеку. — Доброе было ружьишко…
— Вы уверены, что ружье именно из той партии? — подобрался Дмитрий.
— А то. В их всех бойки паршивые были, и еще кой-какие поежины, чего они Гришке-покойнику задешево-то и достались. А тут ему наш умелец, Кузьма Рябой, светлой памяти, все и справил — бойки, кой-где курки новые. Гля, красота. Лучше родного, а?
— А у Гришки Хромого есть наследники? Дети, может быть, остались? Где он жил?
— Да как не быть, есть. Сыновья у него были. Четверо вроде. Вроде один в его доме сейчас и живет. Где ж это было-то?.. Дай Бог памяти… Хрюн, не помнишь?
— Да Бог с тобой, я и не знал, — отмахнулся тот.
— Да как не знал, вы ж с ним пили.
— Эх, с кем я и не пил. Всех рази ж упомнишь?
— Как его фамилия, Хромого этого? — вмешалась Анна. — Фамилия, имя, отчество и в каком году он умер? Хоть бы примерно.
— Помер он аккурат перед войной, — легко припомнил Степан. — В конце зимы сердце прихватило. Как он по батюшке, я отродясь не знал, но так и звали — Григорий Хромов. Али Георгий?.. Хрюн.
— Егором его звали вроде, — пробормотал тот и дрожащей неверной рукой потянул к себе кружку.
— А может, вы так вспомните, кто еще эти ружья покупал? И, к слову, ваши-то где? Это не оно?
— Не, мое дома лежит, я его лет почитай десять в руки не брал, — хмыкнул Зайцев. — А Хрюн свое небось пропил, а, Хрюн?
— Как есть, — отозвался тот.
— Кому пропил? Это не оно?
— Хрюн, глянь. Да ты уже упился, что ли?
— Да не мое, — отмахнулся тот. — Я на своем имя вырезал, на пятке.
— Да брешешь, не было такого. Гля, Хрюн, и правда видать твое, под левую руку же потерто.
— Не шобочи. Знаешь будто, — возмутился тот. — Имя вырезал, когда с Алехой Красновым дичь били. Евоное задрипанное было, все норовил мое стянуть.
— Ну ша, нишкни. Раздухарился… Мож,
— Или не хозяин, а охотник до чужого добра, — легко возразил на это Косоруков и забрал у Степана ружье. — Вот если никаких записей не найдется, тогда попробуем. Спасибо за помощь.
Ему покивали, отмахнулись и вернулись к своим разговорам. Дмитрий еще раз окинул задумчивым взглядом охотников, качнул головой своим мыслям и двинулся за трактирщиком и Анной обратно к стойке. Присутствующие охотники вроде бы вели себя спокойно и особых подозрений не вызывали — посмеивались, любопытствовали. Ну что, толстяк Степан, что ли, по горам скакал и упырями командовал? Или тщедушный Хрюн с синим испитым лицом? Второй, конечно, отчасти подходил под предполагаемое описание, но…
— Игнат, а что ты про этих двоих скажешь? — спросил Дмитрий.
— Про кого? Погоди, ты про Хрюна и Степана, что ли? Ты что, думаешь, кто-то из них может быть знаткоем? Да ну брось, — весело отмахнулся Милохин. — Пьянь же пропитая. А Степан еще и от жениной юбки не отходит почти, строгая у него Авдотья, ух. Не, так-то Хрюн, конечно, одинокий и не шибко грамотный, и руки у него трясутся… Да ну нет, быть такого не может. О, ты, Мить, лучше послушай. Сейчас Лизавета моя петь будет, ты такого, бьюсь об заклад, и не слыхивал никогда.
— Гнат, он из Павлограда, думаешь, в тамошних операх сплошь бездари? — скептически хмыкнула Анна.
— Тю на тебя, — не обиделся трактирщик и подвинулся на своем месте, чтобы лучше видеть жену, которая вышла, кутаясь в цветастую шелковую шаль, и сейчас тихо что-то обсуждала с пианисткой.
Дмитрий только теперь, глянув в ту сторону, сообразил, что музыка стихла, а шуму, напротив, стало больше. Народ вообще засуетился, поднялся, его как будто стало гораздо больше — местные жители явно с удовольствием подтягивались послушать концерт. Откуда-то появилось еще несколько лавок, а подавальщицы засуетились больше прежнего, обнося гостей кружками и простой закуской: удовольствие удовольствием, но о прибыли трактирщик тоже не забывал.
У Лизаветы и впрямь оказался изумительный голос — глубокий, низкий, богатый. Она пела проникновенные и тягучие романсы, и они изумительно ей подходили — темноглазой, томной, с плавными жестами и блестящими косами. Дмитрий никогда не был особым ценителем и знатоком искусства, тут Анна очень польстила ему, помянув столичные оперы: он их ни разу не слышал. Да и музыкальным слухом Косорукова Бог обделил, так что оценить по достоинству прекрасное он мог не всегда. Но тут заслушался и пару песен слушал как зачарованный — как и остальные присутствующие.