Щит героя
Шрифт:
Варвара Филипповна в особый восторг от книги почему-то не пришла и с подозрением спросила:
– Стащил?
– За кого ты меня держишь, мать?
– изображая обиду, сказал Гарька. Придумаешь тоже! Ты на год издания посмотри! Посмотри...
Варвара Филипповна открыла задачник и прочла: 1937 год.
– Господи, старье-то какое! Теперь небось все задачки по-другому решают?
– Эх, мать, ты как из тундры. Это литературу каждый год по-новому учат, историю, географию... А математика тыщи лет стояла и еще тыщи лет стоять будет: трижды шесть - восемнадцать! Шесть в квадрате - тридцать шесть!
– Сколько?
– неожиданно безо всякого интереса к разглагольствованиям сына спросила Варвара Филипповна.
– Чего сколько?
– Чего-чего?.. Денег, спрашиваю, сколько тебе надо? Будто я твоих фокусов не знаю. Книжка! Достал! Порядок на экзаменах будет! Будет порядок, если я в руки дело возьму, а не возьму, так держи карман шире. Балбесом ты был, балбесом остался. И молчи! Я тебе нечасто выговариваю, считай, повезло. Пусть мать у тебя женщина не больно образованная, а по современному положению вещей и вовсе даже одноклеточная, все равно повезло тебе, дураку. Без отца растешь, а скажи, чего у тебя нет? В чем нуждаешься? У кого, кто с папочками существует, чего больше? У Витьки Фрязина мотоцикл! Верно. Так я считаю, мотоцикл баловство и ничего от него, кроме смертоубийства, не бывает. Потому у тебя мотоцикла и нет.
Тут Гарька попытался было вставить слово, но Варвара Филипповна слушать его не стала:
– Молчи и слушай! Я редко с тобой разговоры разговариваю, потерпи... Так что ты Белле Борисовне про меня наболтал?
Гарька сразу напрягся, забегал шустрыми глазками по потолку, окнам, полу...
Белла Борисовна действительно вызывала его на беседу, и он долго, вдохновенно разыгрывал крайнюю степень смущения и полную откровенность, плел что-то о своей несчастной сиротской жизни с матерью - женщиной малограмотной, черствой, сомнительной... словом, не пожалел сынок красок.
– Молчишь? А давеча не молчал! Что грамотности мне не хватает говорил? Говорил! Пусть это и правда, да мог бы помолчать. Мог бы родную мать не срамить. Деньги в доме непонятно откуда берутся - намекал? Намекал! И подлый намек еще делал, будто я махинации темные проворачиваю. Делал? Делал! Ну допустим, что так на самом деле все и есть. Почему же ты не объяснил, куда деньги идут? На что расходуются "темные" денежки-то? Кто фирменные джинсы носит - ты или я? У кого часы последнего выпуска, без стрелок - у тебя или у меня? А магнитофон "Филиппс" у кого?.. Молчишь? И правильно делаешь! Знаешь, мать простит. Все простит. Все, да не совсем, подлая твоя душа... Ладно! Сколько?
– Чего сколько?
– Чего-чего? Сколько денег за книжку твою дурацкую надо?
– Букинистическая ведь... редчайшая, можно сказать... ни в одной библиотеке не достанешь.
– Ну?
– И почти все билеты учителя с нее скатывают. Думаешь, им охота каждый год новые задачки выдумывать? Вот и тянут тихонечко. Так что если у кого шарики работают, тот такую вещь не упустит...
– Сколько?
– Парень знакомый семь просил...
Вскоре после гибели Петелина Галина Михайловна прочла у Хемингуэя: "...когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся
Конечно, Галина Михайловна знала, что не только Синюхина, но и некоторые другие соседки не одобряют ее поведения: не успела мужа похоронить и уже... Но к пересудам этим относилась совершенно спокойно, должно быть, потому, что одной ей было точно известно: за многозначительным "уже" ровным счетом ничего не кроется, ничего, кроме стремления избежать одиночества.
Однажды, как всегда по какому-то пустяковому поводу, зашла к ней Синюхина и участливо, жалостливо, с придыханием пустилась в рассуждения о тяготах вдовьей доли.
Галина Михайловна сочувствия не приняла, сказала, хоть и не зло, но колко:
– Но вы же не вдова, Варвара Филипповна, стоит ли вам так расстраиваться?
– Разве я о себе печалюсь? О других душа моя болит и о тебе тоже. Вот дети скоро вырастут, а тогда что, какой интерес жить?
– Вы у меня спрашиваете, Варвара Филипповна, или, так сказать, вообще рассуждаете?
– Вообще, вообще, Галя, просто так... А тебя чего спрашивать, что ты можешь знать?
– Почему не могу? О ком-нибудь другом, конечно, не скажу, а о себе могу.
– И чего же ты про себя скажешь?
– Я непременно постараюсь выйти замуж. Для себя и для ребят выйду.
– Ну молодец, Галька! Решительная ты. И на примете человек подходящий есть?
– живо поинтересовалась Синюхина.
Но Галина Михайловна не удовлетворила ее любопытства, ответила с усмешкой:
– Нет, так будет.
И этого было вполне достаточно, чтобы в синюхинской голове немедленно возникла своя ясность: "Галька Петелина землю носом роет - замуж рвется. За сорок лет бабе, а об чем думает!"
Теперь ночью, когда Галине Михайловне не спалось и слепая холодная тревога тихо охватывала сердце - что-то кончилось, что-то снова кончилось, - она вспомнила те горькие дни и вперемежку с недавним давнее. Совсем-совсем давнее.
В сорок четвертом ей было семнадцать, она работала на авиационном заводе оружейницей. Прибавила в документах год и чуть не слезами выпросилась на фронт.
В Кандалакше, до которой девчонки добирались две недели, не падали бомбы и не рвались снаряды. Здесь пахло гарью, и развалины домов смотрели на девчонок, казалось, с недоумением... Угрюмый старик старшина, сокрушенно вздыхая и охая, выдал вновь прибывшим кирзовые сапоги сорокового размера, гимнастерки с рукавами, достигавшими колен, брюки до горла и необъятных размеров кальсоны...
В сырых землянках капало с потолка и подозрительно шуршал песок по стенам. Было холодно, неуютно и грязно...
В первые десять дней новоявленные оружейницы овладевали военной премудростью и сдавали зачеты.
В авиационном полку, куда Галя получила назначение, надо было часами набивать патронные ленты, ровнять их, укладывать в ящики, надо было чистить пушки и регулировать синхронизаторы, перетирать снаряды... Не избалованная в тылу - на заводе военного времени жизнь тоже была нелегкая - к вечеру Галя просто валилась с ног от усталости.