Щит героя
Шрифт:
И боялась она пристальных мужских взглядов, преследовавших ее в сумерках землянок, в импровизированном клубе, боялась тихих уговаривающих слов и постоянно звучащего рефрена: "Ну что ты... война спишет..."
Как пережила бы Галя это испытание, не заслони ее своими широкими плечами Петелин, сказать трудно. Но он заявил права на нее, заявил неожиданно, открыто и громко.
Капитана Петелина в полку любили, уважали и побаивались. И стоило услышать: "Это петелинская девочка", как Галя оказывалась словно в броне.
В ту пору ничего между ними еще не
А он, находя все же возможность побыть с ней наедине, посмеивался и говорил:
– Ну, чего ты? Ты же знаешь, как у нас... а они пусть думают, пусть считают... Тебе же спокойнее... Если убьюсь, шепни девчонкам, что беременная, до конца войны никто не подойдет. Скоро конец уже. И не реви. Чего тебе реветь?
Потом Галя спросила:
– Петь, а почему ты со мной так был... ну понимаешь?..
И он ответил смущенно:
– Жалел.
Пепе нечасто говорил ей о своих чувствах, но благодаря ему она поняла: любить - это прежде всего участвовать и разделять... И еще она поняла - нельзя любить не уважая.
Обо всем этом думала Галина Михайловна, когда ей не спалось и слепая холодная тревога тихо сжимала сердце - что-то очень существенное кончилось, что-то кончилось...
Ох, как многое надо было понять и решить, решить для себя, чтобы жить дальше.
И тут мысли ее расплывались, уходили куда-то в сторону, уступая место дымной серо-сизой тоске и унылой сердечной боли.
ЧЕЛОВЕКУ ЧЕЛОВЕК
Дописав очерк о Пресняковой, я позвонил Анне Егоровне по телефону и попросил потратить на меня часок.
– Да я ж вроде все уже рассказала. Больше ничего не знаю, - без раздражения, но и без привычной приветливости отозвалась она.
– Теперь моя очередь, Анна Егоровна, должен отчитаться, показать вам, что сочинил.
– Вы всегда так делаете?
– Во всяком случае стараюсь.
– И не боитесь?
– А кто сказал: "Когда за правдой идешь, сам того не замечая, храбрее делаешься"?
Анна Егоровна засмеялась:
– Не перепутали. Говорила. Приезжайте.
– И назначила время встречи.
И вот я в квартире Пресняковой, на двенадцатом этаже нового дома-башни. Две сравнительно небольшие комнаты, полированный мебельный гарнитур, телевизор на тонких ножках, капроновые занавеси от стены до стены, словом, все как у всех.
Только рядом с трельяжем неожиданная потемневшая грубая рамка и под мутноватым, в разводах, стеклом множество фотографий. Старая морщинистая женщина, покрытая платочком в горошек; пожилой мужчина с вытаращенными не то от удивления, не то от напряженного ожидания маленькими глазами; бесштанный мальчонка на сундуке, накрытом пестрядинным одеялом; склонившиеся над гробом люди: солдат с довоенными знаками различия, еще солдат...
Видно, я слишком внимательно уставился на эту рамку. Анна Егоровна, не дожидаясь вопроса, сказала:
– После родителей осталось. Когда мать схоронила, из деревни привезла, - и усмехнулась, - из-за этих фотографий с дочкой у нас конфликт вышел. Прихожу как-то домой, а
Я достал перепечатанный начисто очерк.
– Вот... а я, если не возражаете, на балконе пока побуду. Люблю Москву с высоты разглядывать.
С балкона пресняковской квартиры хорошо виден утекающий вдаль проспект Мира. Перед площадью Космонавтов он слегка сужается и исчезает. Чуть слева и, кажется, совсем рядом, окутанная легкой дымкой, возвышается телевизионная вышка, дальше зеленый массив выставки. С высоты катящие по серому асфальту машины будто игрушечные.
Смотрю, и в голову приходит: до войны все легковые автомобили были черными, все грузовики зелеными; и люди одевались тускло - в защитное, синее, черное... пожалуй, это не случайность - символ времени!
Я вовсе не думаю, что надо постоянно помнить о минувшем, то и дело сравнивать, что было и что стало, но иногда оглядываться полезно и поучительно: ведь наше сегодня - всего-навсего выросшее вчера и наше завтра неслышно поднимается из нашего сегодня...
– Идите, - зовет меня Анна Егоровна, - прочла.
Мы сидим на диване, и Преснякова молча ровняет листочки рукописи. Жду, пытаясь угадать, довольна она или нет.
– У меня просьба, - говорит Анна Егоровна, - пожалуйста, все, что касается личной жизни, уберите. Мне нечего скрывать, и вы все правильно описали - и как я нелепо потеряла мужа, и как мыкалась с маленькой Маринкой... все так и было. Но не надо на жалость бить...
– Видите ли, Анна Егоровна, человек не живет одной работой, одними успехами, наградами или, напротив, поражениями и взысканиями, личное, как вы сказали, оно тоже характер делает, ведет на подвиги или толкает на преступления...
– Правильно. Пишите про любовь и измены... Про все... только в романах... без точного адреса! А иначе нехорошо получается - человек я невыдуманный, в Москве прописка и вдруг нате вам. По-моему, раздеваться перед людьми стыдно. Вы не согласны?
– Что касается конкретного случая, ваше слово - закон. Все, что вы считаете нужным убрать, будет убрано... А вообще, мне кажется, для литературы нет запретных областей - бывает бестактное, бездарное изображение...