Щит героя
Шрифт:
– Посмотрели б вы, как у него глаза суетились, так не засомневались бы...
– Чего ты хочешь? Судить Кремнева? Позор на весь полк принять? Воровство ведь. Подумай, какая по армии слава разнесется?..
Кремнев отсидел на гауптвахте и вернулся в эскадрилью. Петелин вызвал его и сказал:
– Простил тебя начальник штаба, не я. Понятно? Еще украдешь хоть коробок спичек, пристрелю.
С перепугу или по каким-то более тонким соображениям Кремнев незамедлительно доложил начальнику особого отдела об угрозе капитана Петелина. И только из снисхождения к его боевым заслугам Пепе наказали сравнительно легко - задержали присвоение
Но для чего вспоминать об этом теперь, когда Пепе нет, когда приукрашенный его портрет висит в летной комнате Испытательного центра, когда мемуаристы-авиаторы, верные древнему закону - о мертвых только хорошее или ничего - вспоминают бои, победы, вынужденные посадки Петра Максимовича Петелина, его завидное неизменное хладнокровие, выдержку, железное самообладание?..
Мне идти к Игорю, и не могу я нести с собой голубовато-розовый портрет его отца. Если мальчишка и не учует подделки, скажем, по молодости лет и неопытности, то петелинская кровь, что течет в нем, должна взбунтоваться. И потом: то, что можно простить мемуаристам, старающимся возвысить своих героев, заставить их сиять в веках, мне непростительно - я ведь его ведомый, а дело ведомого сохранить командира живым и невредимым. Невредимым!
В ШКОЛЕ И ДОМА
Игорь проснулся раньше, чем прозвенел будильник, и сразу скосил глаза на пыльно-зеленую обивку стула, стоявшего в изголовье кровати. Так и есть: брюки наглажены и аккуратно перекинуты через спинку, рубашка сложена по всем правилам и тоже на спинке, а на зеленом сидении белым горбиком, словно палатка среди поля, торчит бумажка. И так каждый день, с тех пор как Ирина взялась за его воспитание лично. "Вот не буду читать, - подумал Игорь, - надоело!" - и тут же потянулся за запиской.
Аккуратным, совсем не докторским, а скорее ученическим почерком на белой карточке было выписано:
"...никто не может испортить свою жизнь, не испортив при этом еще чьей-нибудь". Шон о'Кейси.
"Интересно, кого Ирка имела в виду: себя и меня или мать и меня? подумал Игорь.
– Но это несправедливо, кому я порчу жизнь?.. Никому ничего не порчу! Сами живут как хотят, меня не спрашивают... И они пусть не лезут..."
Игорь сел на кровати, нажал на стопор будильника (а будь он вредным, старайся другим портить жизнь, не нажал бы. Пусть бы им позвонило!) и, подняв голову, задержал взгляд на большой отцовской фотографии, висевшей над кроватью.
На портрете отец был в шлемофоне, сбитом на затылок, с прицепленной за одну резинку кислородной маской, куртка расстегнута. Снимок сделал один из лучших фотокорреспондентов популярного иллюстрированного журнала, сделал сразу после исполнения парадного пилотажа. Когда-то этот портрет принес в дом сам отец и заявил:
– Полагаю целесообразным вывесить такую картину для всеобщего обозрения. Как, Галя? Красавчик? Будешь хвастать еще лет сто, а в моем присутствии ты сможешь говорить людям, указывая на меня пальцем: "А этот его непутевый старший брат!" Вешаем?
– И сам повесил фотографию в большой комнате.
Потом, когда отец погиб, когда прошло уже много времени и в их доме появился другой мужчина - Валерий Васильевич Карич, Игорь перенес фотографию отца к себе в комнату.
Галина Михайловна, обнаружив темное пятно на светло-зеленых
– Зачем ты унес фотографию отца?
– При этом голос ее звучал ровно и сдержанно, но Игорь моментально решил: "Притворяется" - и ответил с вызовом:
– Потому что это мой, понимаешь, мой отец!
– Все я понимаю, Игорь, а ты...
– и, не договорив, она вышла из комнаты.
Через несколько дней темный прямоугольник на обоях в большой комнате исчез - его закрыла чеканка: фантастическая птица с причудливыми крыльями на фоне грозовых облаков...
Вообще с тех пор, как в их доме появился Валерий Васильевич, в жизненном укладе почти ничего не изменилось, только Игорь все время ощущал скрытое напряжение и ждал, ждал - вот-вот должно что-то произойти.
Валерий Васильевич ничего плохого Игорю не говорил и не делал, но само его присутствие ставило перед мальчишкой столько вопросов, на которые он не умел ответить: как называть маминого мужа? Обычно, обращаясь к отчиму, дети говорят "дядя Витя" или "дядя Саша", но у Игоря язык не поворачивался произнести "дядя Валерий", и он старался обходиться вообще без обращения...
Мог ли он что-нибудь просить у нового мужа матери? Вероятно, мог, раз они жили общим домом, под одной крышей, но Игорь не решался.
Должен ли он был показывать Валерию Васильевичу свою неприязнь? По здравому рассуждению упрекнуть Карича было решительно не в чем, но и расположения Игорь к маминому мужу не чувствовал...
Скатываясь с грохотом по лестнице, Игорь с досадой вспомнил Иркину записку: "Как там было - если себе жизнь портишь, то другим тоже?.."
За углом дома Игорь едва не столкнулся с Гарькой. Гарька не торопился и, вместо того чтобы поспешать в школу, задумчиво рассматривал голубей, ворковавших на солнышке.
– Привет, Гарька, ты чего стоишь?
– Думаю: какой смысл идти. А? Какой смысл, Ига?
– Так опять разговоры, опять шум будет...
– А если русачка спросит, тем более будет шум.
– Нет, я все-таки пойду.
– Ладно, потопали вместе.
Ребята подошли к школе, когда уже звенел звонок, и Гарик сделал последнюю попытку:
– А можем, наплюнем и рванем?..
– Так пришли уже...
И оба понуро поплелись в класс.
Ничего значительного - ми приятного, ни неприятного - в этот день не произошло, если не считать обмена записками между Игорем и Гарькой. Хотя сами по себе записки ни о чем особенном не говорили, они все-таки привели к малоприятным последствиям. Но сначала Гарька написал на клочке бумаги: "У тебя деньги есть?"
"60 коп.".
"Мало!"
"Больше нет".
"Почему? Мать на вас с Иркой вон какую пенсию огребает! Неужели всю в своего Вавасика вламывает?"
Игорь не ответил. Но и о чем шла речь на уроке, он больше не услышал. В голове застряли два слова - насмешливое "Вавасик" и вполне обыкновенное - пенсия.
В этот субботний день Карич встал чуть позже обычного и, наскоро выпив чаю, спустился в гараж. Продавать "Волгу", купленную еще Петелиным, ему не хотелось, и он всячески тянул, откладывал, но Галина Михайловна настаивала, и доводы ее были безупречны: машина состарилась, ремонтировать ее нет смысла и вообще автомобиль - средство транспорта, какие тут могут быть сантименты?