Щорс
Шрифт:
Поздно вечером Николай с адъютантом полка Коцаром попали к председателю Унечской организации РКП (б).
— На огонек, товарищ Иванов, — отряхивая с фуражки капли дождя, от порога отозвался Коцар.
— А, богунцы… Опять что-нибудь просить? Пробивайтесь.
Просторный кабинет забит стульями, табуретками, стащенными со всего дома. Люди только ушли; плотный слой табачного дыма окутал у потолка электрическую лампочку. На столе у председателя горела лампа под зеленым абажуром.
— Проси не проси, всех наших дыр не залатаешь. —
Иванов оторвался от бумаг, снял очки. Серое, давно не бритое лицо, припухлые мешки под уставшими глазами говорили о том, что этот человек редко покидает помещение.
— Что там у вас?
Богунцы поделились своей тревогой. Слушая, Иванов выставил: хлеб, холодную говядину. Из соседней комнаты вынес эмалированный чайник; ощупывая его, подмигнул: не остыл, мол.
— В поселке всякой сволочи предостаточно, — заговорил он. — Вот статисты подали сегодня… Нетрудового элемента ложкой не повернешь. Не придумаешь, что и делать.
— Выставить, — подсказал Коцар, совестливо опуская глаза.
Хозяин передернул плечами, поправляя сползавшую шинель.
— И придется. Не сомневаюсь, контакт есть и с казармами. А помощь какую вам? Подключу Чека. Были они вот…
Наполняя кружки, спросил:
— Свою партячейку не создали в полку?
Коцар переглянулся со Щорсом.
— Собственно, мы. Николай Иванович, и по этому вопросу. Принимайте нас в Унечскую организацию.
— Что ж, давайте объединимся. От такой силы, как вы, дураки одни будут отказываться. Кстати, а сам комполка оформился в партию?
Николай расстегнул полевую сумку, порывшись, вынул сложенный лист — заявление.
— Добро. Рассмотрим.
Провожая поздних гостей, Иванов пообещал:
— А чекиста выделю. Пускай приглядится…
Всю ночь хлестал в прикрытые ставни дождь. Николай долго не мог уснуть, ворочался, мерз. Задремал к свету. Вскочил на скрип двери. Коцар с лампой. Одетый, в шинели. Жили с ним тут же, в штабе, занимая смежные комнатки.
— Куда собрался?
— Вернулся уж, Николай Александрович. Встречал на вокзале Исаковича. С ним начдив.
Остатки сна как рукой сняло. Николай мигом влез в сапоги.
— Где они?
— Здесь, в штабной. Командиров и политотдельцев уже поднял.
— А комполка в последнюю очередь… Не дело, Никита.
— Пока соберутся… Вы не спали ночь, ворочались.
С первой встречи установились меж ними душевные отношения. Тянулись друг к другу, чаще норовили быть вместе, вдвоем. Отсутствие каких-либо неясностей в том, о чем шла речь, прямота мыслей и действий отличали обоих. Подобного у Николая не получалось ни с Зубовым, ни с Квятеком, ни с Лугинцами, а ведь их связывает гораздо большее. Семеновцы, хотя с ним на «ты», смотрят как на командира, по привычке, по обязанности, движимые чувством подчиненности. Никита не позволяет себе панибратства,
Пальцы не ощутили железной дверной скобы. С Исаковичем знаком. Скованность вызвал в нем другой. Много наслышан, проникся к его громкому имени, популярному среди повстанцев. За кордоном попадались объявления германской комендатуры: некий майор Гот доводил до всеобщего сведения, что такого-то числа в городе Нежине по обычаям войны расстреляны в качестве бандитов такие-то крестьяне таких-то деревень или сел, а в конце неизменно стояло: «За поимку предводителя банд Крапивянского назначена награда…» За голову того «бандита» майор Гот от объявления к объявлению неизменно повышал цену; к осени довел до баснословной по тем временам цифры — 50 тысяч.
Вот она, встреча.
Крапивянский сидел у окна, закинув ногу на ногу. В солдатской шинели, узкий ремешок от полевой сумки через плечо. Серая папаха умощена на коленях. Облокотясь на подоконник, склонив тяжелую лобастую голову, рассматривал в упор. Николай, кинув ладонь к козырьку, невольно обежал пальцами складки под ремнем.
Исакович, пожимая руку, представил:
— Начальник дивизии. Крапивянский, Николай Григорьевич.
Доклад начдив выслушал сидя. Слова не уронил. Изменил позу — убрал ногу с колена да локти с подоконника. Вопросов, замечаний не последовало и за скорым завтраком. Николай, сбитый с толку его упорным молчанием, распорядился было отменить строевые занятия в поле и построить на смотр полк у бараков.
— Не к чему ломать распорядок, — заметил он.
— Дождь, товарищ начдив.
— Дожди будут лить всю осень… Отмените боевую учебу?
–
Сгорел бы со стыда. Черт дернул его; сам-то он так и делает — плюет на погоду. Не станешь же оправдываться, не будешь доказывать, что распорядился ради него, начальника, смотр провести на месте, а не таскаться в поле.
До полудня месили грязь по ельнику за поселком. Николай, строго блюдя субординацию, — на полшага позади. На редкие односложные замечания давал такие же скупые объяснения. По распаренному, чисто выбритому лицу его, по добревшим глазам видел — отходит. Отделения, взводы сносно выполняли команды — построения, приемы владения оружием. Сам отменил послеобеденные строевые занятия в поле.
— Займитесь немецким оружием. Скоро придется владеть им… Бойцам надобно обсохнуть, обмять с одежды комья грязи.
Непременного в таких случаях совещания с комсоставом не проводил; в штабной комнате в присутствии комбатов и ротных сделал несколько замечаний, не поскупился десятком добрых слов для второго батальона, отметив четвертую роту Квятека. Зубов расцвел; толкая под столом ногу дружка, ликующе подмигивал.
— Первый батальон вызывает у меня опасение, — продолжал начдив, строго взглянув на опустившего чубатую голову Михалдыку. — Матросу на суше… Не его стихия.