Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

Тубольцев Юрий Иванович

— Хитро!

— Что поделаешь? Наш враг коварен, чтобы одолеть его, мы должны стать хитрее. Думаю, ты согласен со мною. Я желаю, чтобы эта речь к испанцам стала нашей общей программой поведения по отношению к ним. Ты можешь с чистой совестью держать эту позицию, потому как я искренне надеюсь, что наша гегемония в Испании будет качественно отличаться от владычества пунийцев.

— Ты очень заботишься о влиянии на местное население и в то же время так быстро и легко отпустил всех заложников…

— С чего ты взял, что я их отпустил? Наоборот, я их сковал крепче прежнего. Я дал свободу телам, но пленил души.

После этого некоторое время друзья шли молча.

— Мы уже оказались далеко от лагеря, — спохватился Лелий, — не пора ли нам вернуться?

— Ты

знаешь, я не люблю возвращаться, идти назад. Давай лучше обогнем тот холм и войдем в лагерь через боковые ворота.

Они зашагали уже более широко в выбранном направлении. С приближением к лагерю их разговор все заметнее склонялся к насущным делам сего дня.

3

На третий день после взятия Нового Карфагена Гай Лелий сразу после обеда отвел Сципиона подальше от стола, за которым возлежали наиболее близкие к полководцу офицеры, и сказал, что под влиянием одной из тем застольной беседы вспомнил произошедший накануне эпизод. В нескольких словах он передал суть этого случая.

После устройства дел с заложниками квестор Гай Фламиний, в чьем попечении они находились, похвалился Лелию, что среди испанских девиц нашел небывалой яркости красавицу. Не имея сил противостоять искушению, он решительно пошел в наступление и в течение часа, по его словам, сумел подвести осадные сооружения под самые стены ее невинности. Отвечая на последовавшее замечание Лелия о неприкосновенности заложников согласно распоряжению проконсула, квестор объяснил происшедшее как исключение, которое не испортит общую дружественную картину взаимоотношений с испанцами, тем более, при его намерении и дальше действовать добром, а не принуждением. Тогда Лелий пожелал увидеть очаровавшую римлянина туземку. Фламиний вначале заупрямился, но когда товарищ стал поддразнивать его, делая вид, будто сомневается в достоинствах девицы и всю ее кажущуюся прелесть выводит из примитивной похоти квестора, он, разогретый этими подзуживаниями и вином, все еще щедро возливавшимся по поводу победы, распорядился немедленно привести к ним прекрасную пленницу.

— Когда я ее увидел, — сказал Лелий, — то не столько понял, сколько почувствовал, что этого лакомства не достоин ни Фламиний, ни даже я. Она создана только для тебя, Публий. Взгляни на нее, и ты будешь потрясен. Для других она лишь несколько привлекательней прочих женщин, но на тебя, если я верно угадал твой вкус и нрав, ее красота произведет великое впечатление. Ручаюсь, это именно то, чего жаждет твое воображение. Ее следует назвать Сципионом среди женщин. Если бы она родилась в Риме, все первые мужи беспрекословно служили бы ей, она стала бы центром мировой политики и культуры. Кстати сказать, упомянутые осадные укрепления Фламиния были сожжены одним ее взглядом, презрительно брошенным в несчастного квестора.

Сципион усмехнулся, выслушав впечатлительного товарища, но согласился при случае взглянуть на это «чудо». Особого значения услышанному рассказу он не придал. Несмотря на юный возраст, Публий был уверен в превосходстве своего духа над телом и не сомневался в том, что необразованная дикарка прельстить его не в силах. Потому он, не делая исключения, велел, чтобы ее привели к нему вместе с соплеменниками согласно заведенному им графику бесед с заложниками.

После речи, произнесенной перед избранными представителями испанской знати, Сципион стал принимать отдельные группы заложников, чтобы лучше ознакомиться с ними и определить, чего можно ожидать от того или иного племени. К тому времени, когда подошла очередь делегации, включавшей девушку, о которой рассказывал Лелий, Публий уже забыл о ее существовании. Но едва она предстала перед ним, как он сразу все вспомнил.

Взглянув в стремительный узор изящных тонких линий ее лица, он едва не вскрикнул, ибо ощутил боль и только мгновением позже — удивление. Эта красота была счастливым рыданьем вдохновенной природы. Крик нестерпимо сильного впечатления, пронзивший его душу, навечно застрял в ней, как смазанный ядом наконечник стрелы.

В первый момент Публий никак не мог оторвать взор от ее

лица, который словно прикипел к прекрасной картине. Вся римская дипломатия в миг очутилась на задворках его мысли. У него возникло чувство и даже почти уверенность, что он давно знает эти изощренные черты и душу, озаряющую их, мерцающую в глазах, что глубинами своего существа он столько лет, сколько себя помнит, стремился к этой красоте. Впервые Публий отнесся всерьез к легенде Платона об андрогинах, самодостаточных сверхсуществах, включавших в себя мужское и женское начала, ныне завистью богов разделенных на две части, запрятанные в разные оболочки и обреченные скитаться по миру в неутолимой жажде к единению. Он никак не мог избавиться от ощущения, что эта женщина не только хорошо ему известна, но и служит неким продолжением его духа. Несомненно, в каком-то более общем мире, коего видимая жизнь является лишь тенью, он представляет с нею единое целое.

Наконец Публий очнулся, вспомнил, кто он и зачем находится здесь. Гости тревожно наблюдали за ним, мужчины широкими плечами старались закрыть от него красавицу. Продли он еще нескромный взгляд, и возводимое им строение дружбы с местными народами рухнет, его речи, обращенные к ним, будут восприняты как лицемерие.

С деланным вниманием Сципион обвел взглядом остальных испанцев, и затем сказал, что внешность людей, выражения их лиц нередко говорят больше, чем язык, потому, знакомясь с гостями, он первостепенное значение уделяет их облику. Краткая пауза, открывшая их встречу, по его словам, не прошла для него даром: теперь он уже знает, что перед ним люди достойные.

Пока переводчик произносил эти слова на одном из языков Испании, Публий полностью пришел в себя. Дальше он повел разговор в том же духе, как и с остальными делегациями. Обращался он в первую очередь к старшим, расспрашивал, кто они, откуда, какова их земля, велика ли численность народа, есть ли у них города, чему они отдают предпочтение: скотоводству или земледелию, наконец, служат ли их воины у карфагенян, в каком количестве, и у которого из полководцев.

В ответ он услышал, что перед ним представители одного из самых воинственных кельтиберских племен из центральной Испании, их города невелики и в основном выполняют функции крепостей для защиты сельского населения из ближайшей округи во время вражеских нашествий, что их юноши являются украшением армии Газдрубала Барки и Магона, однако один отряд уже покинул Газдрубала и движется к Новому Карфагену, возглавляет его сын кельтиберского вождя, храбрый молодой человек Аллуций. Тут испанцы несколько замешкались, но вскоре самый пожилой из них указал на прекрасную девушку и сообщил, что она как раз является невестой Аллуция.

Публий вздрогнул, но мгновенно снова овладел собою и тут только позволил себе заметить красавицу. Он снисходительно выразил свое удивление ее прелестью и произнес несколько обтекаемых комплиментов не столько девушке, сколько всему народу, который рождает таких гармонично-прекрасных людей. При этом он будто нехотя направил на нее взгляд, прежде лишь украдкой скользивший по ее лицу. Она и не подумала потупиться и отвести взор голубоватых глаз, смотревших с первозданной откровенностью. Ее ясный и напряженный долгий взгляд, лучившийся из-под пушистых ресниц, с могуществом неукротимой женской силы властно проник в его недра и вынул оттуда душу. Тогда Публий обратил глаза к полу, впервые не выдержав чужой взор, и почувствовал, что потерял себя. Наполненье его души испарилось от жаркого дыханья страсти, и в образовавшуюся пустоту хлынул обжигающий поток новых чувств.

Судорожным усилием воли Публий поборол слабость и, тревожно прислушиваясь к бурлению своей внутренней энергии, попытался продолжить нейтральный разговор. Он пожелал, чтобы ему представили юношу, избранника этой восхитительной девушки, выразив мнение, что тот должен быть столь же прекрасен, но уже мужскою красотой. А напоследок он спросил, как ее зовут. Девушка мягким, но глубоким голосом произнесла свое имя, и этот звук породил многократное эхо в душе Публия. Он обернулся к переводчику, который объяснил, что ее зовут Фиалка.