Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

Тубольцев Юрий Иванович

Видя, что главная цель достигнута, Публий перевел разговор на текущие дела Масиниссы, в которых ему далеко не все было ясно. Но еще долгое время он не мог расшевелить африканца, до такой степени тот погряз в мечтах, представляя себя, с одной стороны — властелином Африки, а с другой — почти что римлянином. Лишь постепенно, мало-помалу, нумидиец очнулся от созерцания прекрасной картины своего будущего и возвратился мыслью к действительности, попутно осознав, сколь много надлежит ему совершить, чтобы достичь раскрывшейся его взору перспективы. Он, наконец-то, стал отвечать на вопросы Сципиона, и, как выяснилось при этом, шансы его на царство в своем государстве в последнее время заметно уменьшились, так как Гала умер, и, пользуясь отсутствием царевича, со ссылкой на некий древний обычай трон захватил дядя Масиниссы Эзалк. Новый царь имел возраст весьма почтительный, а здоровье — слабое, но эти, с точки зрения преемника, достоинства омрачались тем обстоятельством, что у него был взрослый сын, в любой момент готовый принять страну в качестве наследства. В результате смены власти многие видные люди лишились привилегированного положения при дворе, поскольку другой царь имел и других друзей, которым он и предоставил выгодные посты в государстве. Это привело к возникновению оппозиции и нарастанию мятежных настроений, которыми и следовало воспользоваться Масиниссе.

Такая запутанная ситуация в восточной Нумидии вызвала у Публия озабоченность, тем более, что с новым царским домом уже успели породниться карфагеняне, выдавшие замуж за старика Эзалка племянницу

Ганнибала. Сципион пытался помочь Масиниссе советом, но быстро исчерпал свои возможности на этом поприще, потому как действовать в столь нестабильной обстановке следовало в зависимости от обстоятельств и заранее составить определенный план было делом нереальным. Тогда Сципион подступил к проблеме с другой стороны, и, не будучи в состоянии дать своему предполагаемому соратнику рецепт, годный для всех случаев, решил вооружить его политическим мировоззрением, дабы тот самостоятельно мог противостоять любым трудностям. Для начала Публий, видя, как приуныл Масинисса, попробовал взбодрить его и полушутя провозгласил, что боги намеренно поставили молодого царевича в сложные условия, дабы, ориентируя его на высшую цель, устроить ему одновременно и проверку, и тренировку, пройдя через которые, он будет достоин настоящей карьеры. Потом Сципион начал рассказывать о судьбах великих людей прошлых веков, вспоминая при этом не столько своих соотечественников, сколько — вождей и царей, порожденных более древними цивилизациями, в первую очередь — Элладой и Персией. В ходе этого повествования о полных драматизма временах, Публий поразил Масиниссу новой волною откровенности, и тот слушал его, как зачарованный. Перед ним разверзлась гигантская панорама беспрестанной борьбы, чудовищных преступлений, низости, коварства и одновременно — возвышенного благородства и ума. Беря сюжеты у греческих историков, Сципион не просто пересказывал их, довольствуясь приведенными там театральными эффектами вместо объяснения причин войн и других общественных потрясений, вызванных будто бы изменой жен, священной местью, неосторожным словом или торжественной клятвой, данной кем-то в детстве, а с проницательностью государственного мужа вскрывал суть передаваемых событий, обнажал движущие силы общественных процессов. В его изложении жизнь государств предстала клубком противоречий, в котором замысловато переплелись личные интересы и стремления конкретных людей, больших и маленьких, честных и подлых, благородных и корыстных, жаждущих славы для себя и своих народов и рвущихся к власти по трупам поверженных конкурентов только ради возможности повелевать. Здесь этот человеческий муравейник, суммирующий бесчисленное количество, казалось бы, хаотических движений, был явлен мысленному взору в величии своего разноголосого единства.

Однако в этом сумбуре внимательный взор различал колеи магистральных направлений, задаваемых извечной диалектикой индивидуального и общественного, в которой реализуется человек. И на исторических примерах Публий учил нумидийца видеть картину политической жизни как всю в целом, так и в разноликой мозаике фрагментов, угадывать оттенки, выявлять отдельные мазки. Он показывал, каким образом за одинокой фигурой того или иного политического лидера найти группировку людей, представляющих собою как бы тело, каковому этот лидер служит головой или лицом, а чаще всего — маской, как за тем или другим лозунгом, либо законопроектом узреть опять-таки категорию граждан, выгоде которых он призван послужить.

«Увы, мир еще далек от совершенства, — сказал Сципион, подводя итог, — потому люди пребывают в рабстве примитивных алчных интересов. Оковы корысти не пускают людей на простор разумной жизни. Общество, лишь по мере осознания того, что высшая польза в доблести, приближается к истинно человеческому устройству. Ныне же тот, кто ощущает в себе добрые силы, кто способен послужить на благо Родине, должен учитывать существующие реальности. В своей деятельности такому человеку бессмысленно взывать просто к доблести или справедливости, ибо это — всего лишь абстракции; поднимаясь по шаткой лестнице магистратур к вершинам государства, следует искать материальную опору и обращаться не к понятиям, выражающим идеал, а к конкретным группам людей, являющимся носителями общественных сил. При этом, поддерживая одних, неизбежно придется противодействовать другим. Угодить всем, к сожалению, невозможно, ибо понятие «весь народ» — тоже абстракция, нет просто людей, а есть конкретные люди и сообщества людей. В таком положении задача политика — способствовать возвышению и процветанию категорий граждан, по своей социальной природе более склонных к доблести и подавлять, раз уж иначе не бывает, людей подлых».

Прощаясь с Масиниссой, Публий по глазам нумидийца видел, что усилия его не пропали даром, и семена высказанных мыслей угодили на благодатную почву. Он весьма рассчитывал на верность Масиниссы как вследствие сильного характера, угадывавшегося в этом варваре, так и потому, что никто не способен был предложить тому больше, чем сделал это он, Сципион.

24

По дороге в свой зимний лагерь Сципион завернул в область илергетов, где его ожидал Марк Сергий, сидящий на куче серебра, собранного с провинившихся варваров. Когда римляне приняли от испанцев очередные заверения в вечной дружбе, погрузили добычу на подводы и продолжили свой путь, Сергий подошел к Публию, шагавшему пешком в колонне наравне с солдатами, что случалось с ним не редко, но и не часто, и поведал ему результаты проведенного им тайного расследования.

Два-три года назад илергеты, силой и хитростью вербуя себе союзников, добрались до кельтиберов. Последние вначале стали собирать войско для отпора, по потом их вожди, подкупленные Индибилисом и Мандонием, убедили народ в том, что величайшее счастье для него — подчиниться могущественным илергетам. Гегемония Индибилиса и Мандония зиждилась на антиримском движении. Многие кельтиберы, лично расположенные к Сципиону, организовали сопротивление этим течениям. Среди лидеров проримской партии был и Аллуций. Дело дошло до войны, но тут Индибилис увидел жену Аллуция, которая сразу же покорила его немолодое, испытанное в любовных битвах сердце. Тогда он решил действовать по-иному. Вожди илергетов, с одной стороны, стали интенсивно ратовать за мир между испанскими народами, дабы не тратить силы в междоусобицах, а с другой — смягчили антиримскую пропаганду, в качестве же мобилизующего фактора вновь провозгласили ненависть к карфагенянам. Пунийцы к тому времени практически уже исчезли из панорамы испанских событий, но для политического лозунга их имя, благодаря традициям, еще вполне годилось. В результате такого сближения позиций противоборствующих сторон, а также, ввиду того что илергеты на словах соглашались поделиться властью с представителями другой партии, произошло примирение. Индибилис и Мандоний устроили по этому поводу пир, на котором Индибилис посадил рядом с собою Аллуция и всячески с ним заигрывал, одновременно заинтересованно поглядывая на его жену, блаженствующую от проявления высокого внимания. Празднества «всеиспанской солидарности» продолжались несколько дней, каковые могущественный царь проводил в обществе Аллуция, и столь же энергично обласкивал его, осыпая разнообразными почестями, сколько по ночам — его жену, о чем быстро узнали все, кроме мужа. Однако, чем более могущественный не только своими воинами, но и мышцами царь вкушал прелести иберийки, тем неукротимее становилась его страсть, властно требующая наслаждения еще и при дневном свете. Многие полагают, что тут сказались и дипломатические способности красотки, возжелавшей ложе любовницы сменить на трон царицы. Индибилис — человек решительный, вокруг него всегда кипит деятельность, и одно событие с молниеносной быстротой чередуется с другим. Во время заключительных торжеств, когда царь, по обыкновению, стоял рядом с Аллуцием (дело было днем) и принимал восторги толпы, с крыши соседнего

здания почти одновременно вылетели четыре стрелы, две из которых пронзили грудь Аллуция, а остальные, будто бы предназначавшиеся Индибилису, по счастливой случайности пролетели мимо и ударились в деревянный помост. Отряд царских телохранителей схватил стрелявших, и их тут же под одобрительный рев толпы быстренько казнили, хотя те и вопили, что с ними поступают нечестно, ибо им якобы была обещана не только жизнь, но и награда. Этот инцидент илергеты объявили заговором проримской группировки, будто бы подло покусившейся на лидеров примирения, и использовали его в качестве повода для расправы со своими конкурентами, с каковыми только что вместе пировали. Между тем Аллуция похоронили с великими почестями, сам Индибилис возглавлял траурную процессию и по пути ронял слезинки. Но, надо думать, ему все же удалось скоро утешиться, так как с этого дня Виола оказалась свободна. Правда, оставалось еще одно препятствие на пути к счастью в лице немолодой, но самоуверенной и очень гордой царской жены, не желавшей уступать свое место юной сопернице. Однако судьба вновь помогла влюбленным, и царица, всегда отличавшаяся железным здоровьем, внезапно тяжело заболела. Ее скрутил некий загадочный недуг, в течение месяца превративший крепкую женщину в дряхлую, полуслепую, полуглухую и полупомешанную с гноящимися глазами и губами старуху, после чего она уже ни на что не могла претендовать. В это же время кто-то зарезал кухарку Индибилиса, много болтавшую о якобы ожидавшем ее богатстве. Таким образом, благодаря неимоверным усилиям Фортуны, путь влюбленных друг к другу был расчищен в кратчайший срок, и они объединились в законном браке.

Публий ожидал услышать подобную историю, но все же такой рассказ его возмутил. Он намекнул Сергию, что в его изложении этих событий слишком много яда. Поразмыслив, Сергий признал справедливость замечания и сообщил, что варвары, у которых он добывал информацию, как илергеты, так и кельтиберы, не упускали возможности позлословить на этот счет; одни из неприязни к новой царице, поскольку она не принадлежала их племени, а другие — осуждая измену мужу и соотечественнику. Но при этом он подтвердил верность в принципе переданных им событий. Затем Сергий рассказал еще несколько захватывающих дух историй о том, как илергеты расправлялись с остальными друзьями Сципиона, но Публий, пребывая в глубокой задумчивости, слушал его уже менее внимательно.

25

Масинисса со своими всадниками не торопился возвращаться в Гадес. Он добросовестно занялся выполнением задачи, взятой им на себя перед Магоном, и по согласованию с римлянами разорил селения иберийских племен, долее других сохранявших преданность пунийцам, возбудив таким манером их ненависть к карфагенянам.

По мере воцарения в Испании спокойствия и мира, Магон все более терял надежду на продолжение борьбы с римлянами в этой стране и все сильнее ощущал недовольство жителей Гадеса своим пребыванием в их городе. Понимая бесперспективность собственного положения, он покинул Гадес, но предварительно выкачал из него все богатства, обобрав при этом не только городскую казну и частных лиц, но даже храмы, включая знаменитый на весь финикийский мир храм Мелькарта. С небольшим флотом, бывшим в его распоряжении, и кучкой оставшихся наемников он двинулся вдоль испанских берегов. Недалеко от Нового Карфагена пунийцы совершили вылазку и разорили окрестные поля, затем они подкрались к самому городу и ночью решились на приступ в той части укреплений, где пять лет назад проникли солдаты Сципиона, рассчитывая при этом не столько на свои силы, сколько — на поддержку местного населения, большей частью родственного им по происхождению. Но их надежды не оправдались, горожане загодя подняли шум, и отряд римского гарнизона стремительной атакой из ворот мгновенно опрокинул врага. Такой ход событий вызвал переполох на судах, и там стали рубить якорные канаты и сбрасывать лестницы, чтобы быстрее отчалить от злополучного берега. В суматохе, усугубляемой ночною темнотою, погибло около тысячи карфагенян. Выйдя в море, гонимый отовсюду Магон вынужден был снова возвратиться в Гадес. Однако там карфагенян не приняли, от них заперлись, как от врагов. Магону оставалось только посетовать на свою горькую долю и удалиться восвояси, так как он не располагал силами для осады города. Но не таков был Магон, чтобы, будучи побежденным, уйти, не наследив характерной стопою Баркида. Он прикинулся наивно-удивленным и послал отцам города кроткое письмо, в коем, среди бесчисленных словоизлияний о наилучших чувствах к гадетанцам — своим верным союзникам, вопрошал: почему перед ним, другом и защитником Гадеса, заперли ворота? Смущенные таким тоном карфагенянина городские магистраты ответили, что будто бы сами они ничего не имеют против Магона, а враждебных по отношению к нему действий потребовал от них возмущенный поборами народ. Магон продолжил переписку и в новом послании выразил непонимание недовольства горожан сбором налогов, как им был назван грабеж, поскольку он предназначал добытые средства на организацию обороны их города от римских захватчиков. Далее карфагенянин письменно заявлял, что если гадетанцы, устав от тягот войны, решили прекратить борьбу, то он сложит с себя тяжкую обязанность по охране Гадеса и вернет гражданам их золото и серебро, которые в таком случае станут для него бесполезными, после чего сам отправится домой, в Африку. Для переговоров о возвращении денег, а также и просто из желания проститься по-хорошему с теми, с кем вместе пережито немало лишений, он пригласил на свое судно высших магистратов города. Для придания пущей убедительности обещанию покинуть Испанию, Магон попросил у гадетанцев письмо к высшему карфагенскому совету, в котором те объяснили бы суть дела и подтвердили бы, что решение прекратить войну принято ими добровольно, а следовательно, они не имеют претензий к нему, Магону. Обрадованные обещаниями карфагенянина вожди города в порыве благодарности прибыли на флагманский корабль и предстали перед Магоном. Достойный брат Ганнибала выслушал послов, с надменным злорадством глядя на их счастливые лица, а затем велел их жестоко бичевать и в завершение, по обычаю карфагенян, распять на крестах, как беглых рабов. Облегчив душу таким образом, Магон снова отправился в море. Постранствовав по безмолвной синеве, он приблизился к большему из Балеарских островов, намереваясь перезимовать в этом своем традиционном пристанище. Но, завидев издалека хорошо знакомую им личность, балеарцы закидали пунийцев камнями из пращей. Распять всех пращников было делом весьма хлопотливым, потому Магон, видимо, отложив это мероприятие до лучших времен, причалил к меньшему из островов, население которого было не столь многочисленным и воинственным, а следовательно, более покорным. Там пунийцы и вытащили свои корабли на берег до будущей весны.

26

Тем временем из Гадеса в Тарракон к проконсулу явилась делегация для переговоров о сдаче города римлянам. Принятие капитуляции от Гадеса, служившего пунийцам последним оплотом, стало заключительным делом Сципиона в Испании. Вскоре после этого из Италии прибыли его преемники: Луций Корнелий Лентул и Луций Манлий Ацидин, принадлежащие к дружественным Сципиону фамилиям. Публий передал им управление провинцией и начал собираться на родину. Рассказывая о положении в Испании новым проконсулам, которые еще, однако, не были консулами, Сципион откровенно поделился с ними своими знаниями о местных условиях, без сожаления раскрывая добытую им в трудах информацию. Как человек, обладающий истинными достоинствами, он не боялся, что кто-то затмит его славу, опираясь на его же собственные достижения.

Ввиду завершения войны в Испании здешний воинский контингент подлежал сокращению. Пользуясь этим, Сципион, наряду с ветеранами, заслужившими отдых, отобрал для возвращения в Италию несколько тысяч лучших солдат, на которых рассчитывал в будущем. Кораблей в его распоряжении было мало, потому пришлось составить график посменной доставки воинов. Сам Публий, предвидя немало дел в Риме, решил отправляться немедленно. С собою он взял легатов, наиболее отличившихся солдат на случай триумфа, часть добычи и делегации испанских народов из числа наиболее преданных Сципиону.