Сделано в Японии

Каминаси Кунио

— Да, может, валялась, — покачал головой Нисио. — На отпечатки, надеюсь, линейку проверили?

— Ну разумеется. Как только будут результаты, нам сообщат из Отару.

— Нам, — поправил я лейтенанта.

— Я и говорю: нам.

— Да не вам, а нам. Вам эта линейка теперь на фиг не нужна.

— А — а—а, ну да, конечно, вам… Я же в геометрии, как вы в лифте, господин майор, заметили, не очень. Зачем мне теперь эта линейка? Я и без линейки теперь проживу.

— А ты самокритичен, Симадзаки-кун! Это хорошо! — Я ценю в людях это редкое нынче чувство здоровой самокритики. Нет, не то чтобы все японцы сейчас были сплошь спесивые, горделивые и безапелляционные, как древние сёгуны подернутой сладостным дымком воспоминаний славной самурайской эпохи Эдо, — нет. Просто, как любит говорит мой друг Ганин, как всегда кого-то там цитируя, «в эти странные дни» плодотворная самокритика наша постепенно перерастает в бессмысленное самоуничижение, которое все чаще и чаще претерпевает дальнейшую негативную метаморфозу и становится полным самоуничтожением — в буквальном, физическом смысле этого слова. Нам ли, полицейским, не знать, что число самоубийств растет в последние

годы как снежный ком. Экономика трещит по швам, народ беднеет, предприятия банкротятся, лопаются, как мыльные пузыри, — и здоровые мужики, превращаясь одночасье по воле невидимого биржевого брокера — подлеца из благородного кормильца семьи в тяжкую обузу для своих близких и приближенных, накладывают на себя руки. Точнее, руки здесь как раз не очень нужны, скорее — ноги, поскольку как правило, они прыгают под поезд метро. У нас, в Саппоро, это почему-то чрезвычайно популярно: утром выйти из дома — вроде как на работу дойти до метро — и рухнуть с платформы под колеса подходящего состава, разом решив все казавшиеся еще накануне вечером неразрешимые проблемы. Причем поклонников Анны Карениной оказывается в Саппоро гораздо больше среди мужиков, чем среди противоположного пола. Девушки кидаются под поезд, как и страстная, импульсивная героиня из известного романа, все больше от несчастной любви. Лучше бы они просто похлестали себя по щекам здоровой самокритикой, заставили себя собраться со скудными, но все же имеющимися душевными силами и отправлялись на поиски новых законных источников дохода, как это ежедневно делают миллионы похмельных соотечественников моего друга Ганина на бескрайних евразийских просторах! Симадзаки вот, я гляжу, именно из таких редких теперь оптимистов, то есть в моем понимании парень отнюдь не конченый и не потерянный для нашего постепенно вымирающего, но все еще хорохорящегося мужского племени. Да еще и хохмить пытается — значит, не все так плохо.

— Я поеду в Отару Нисио-сан, хорошо? — Я решил предупредить приказ строгого начальника и лишний раз продемонстрировать служебное рвение, хотя труп этот от меня бы и так никуда не делся, поскольку убийствами у нас в отделе занимаюсь именно я.

— Поезжай, Такуя, поезжай, — благословил меня мой мудрый сэнсэй. — Тебе кого с собой дать? У Мори сейчас ничего нет, возьми его!

— Да нет, Нисио-сан, я один поеду — отмахнулся я от предложения Нисио. Сдался мне этот Мори! От него сегодня с утра луком несет, как будто он все выходные на луковой ферме подрабатывал. — Я один поеду. В Отару ребята толковые, вы им звякните, чтобы они меня у «Майкала» перехватили. Я хочу сразу на место подъехать, а оттуда уже в управление.

— Давай — давай, езжай! — замахал на меня Нисио.

— А как насчет командировочных? — Не ехать же мне по скоростной дороге за свои деньги.

— У тебя что, в бумажнике нет ничего?

А какое ему дело до содержимого моего бумажника? С Нисио мы давно уже на короткой ноге, но в таких вот случаях я всегда вспоминаю слова мудрого Ганина, заметившего как-то, что эта самая короткая нога иногда превращается в длинный протез, на котором ходить кое — как можно, но ужасно неудобно.

— Да я с утра не успел деньги в банкомате снять… — Мне пришлось соврать, хотя по дороге на работу на вокзале я отстоял к банкомату своего родимого банка Хоккайдо десятиминутную очередь, состоявшую из плохо выспавшихся за промелькнувшую, как легкомысленная молодость, воскресно-понедельничную ночь грустных сограждан, которые дружно возжелали пополнить свои полностью истощенные за два выходных запасы наличности.

— Ладно, я звякну в бухгалтерию — пускай тебе выпишут на проезд. — Нисио сделал попытку сэкономить денежки из скудеющего год от года государственного бюджета, который Ганин почему-то упорно называет то ли бездонной, то ли донной, то ли еще какой коровой, и заплатить мне только за дорогу Но меня взять голыми руками не так-то просто — более того, даже ежовые рукавицы не всегда помогают.

— Чего это только на проезд? А если я кушать в Отару захочу? Да и бензин нынче дорог!

— Можно подумать, что ты на своей машине поедешь! — всплеснул руками радеющий за народные денежки Нисио.

— Не на своей, конечно, — она у меня дома по будням, вы же, Нисио-сан, это прекрасно знаете! Но ведь и в казенный транспорт хоть какой-нибудь паршивенький, но все — таки бензинчик заливать надо, нет? А заодно и себе в живот чего-нибудь питательного-калорийного заложить тоже не помешает.

— Ну что, мне тебе командировку что ли, в Отару выписывать?

— А как же! — Конечно, до Отару рукой подать, но закон есть закон, и если я проторчу там до вечера, то мне нужна полноценная командировка, а не грошовая подачка на проезд по скоростному шоссе.

— Ладно — ладно, езжай наверх, я позвоню туда!

Победы над начальством пускай ненадолго, но все — таки поднимают настроение, что немаловажно — особенно по понедельникам. И деньги-то эти мне не очень нужны, но принцип есть принцип, и в борьбе за него надо идти до конца — причем обязательно победного. Я потопал к лифтам, чтобы ехать на двадцатый, в бухгалтерию. Для того чтобы пользоваться этими современными лифтами, нужна определенная сноровка. Когда их в гостинице или в универмаге перед тобой оказывается сразу четыре или даже шесть, как у нас, то уехать на одном из них оказывается сложной задачкой. За всеми сразу не уследишь и будешь ждать одного, а раньше придет другой. Вот и прыгаешь между ними, как нерасторопный охотник, мечтающий настрелять как можно больше зайцев из своей многоствольной берданки. Так и сейчас они движутся абсолютно вразнобой, бессистемно: крайний левый идет вверх со всеми остановками, второй слева завис на втором, два средних мчатся вниз, второй справа едет вверх, а над шестым, крайним справа, вообще индикатор этажа не горит — значит, или сломался, или на профилактику закрыт, а может, его только под мойщиков окон сегодня приспособили. Стоишь, как китайский болванчик, башкой вертишь туда — сюда и делаешь вид, что тебе все понятно: первым подойдет именно вот этот, и ты без проблем на нем уедешь.

Если бы без проблем… В общем, в этот раз я не стал ничего загадывать и целиком положился (почему интересно, Ганин любит говорить в этом случае не «положился», а «положил»? Ведь в словаре только «положиться на кого?/что?»…) на судьбу и попытался загрузить свои мозги предстоящей поездкой в Отару Но после нескольких секунд размышлений я вдруг понял, что грузить мозги пока особо нечем, потому как никакой более или менее стоящей информации о трупе и обстоятельствах, в которых еще вчера живой гражданин Российской Федерации перестал быть живым этой ночью, у меня не было. И только я решил подумать о чем-нибудь другом — например, о предстоящем в субботу визите родителей Дзюнко, — как слева, разъехались двери лифта, и мне пришлось шагать в его нутро, и я так и не успел решить, чем буду поить тестя и предлагать ли теще сливовую наливку от которой в прошлый раз ее развезло так, что тесть потом по телефону долго жаловался Дзюнко на то, что домой они возвращались с остановками через каждый километр и что ее мать фундаментально удобрила все телеграфные столбы по пути из Саппоро в Эниву.

В лифте стояли четыре рослых лейтенанта, а между ними, дыша им в пупок, помещался невзрачный мужичок лет пятидесяти пяти, с большой седой головой, лежащей на узеньких плечах. С плеч свисали жиденькие плеточки маломощных рук, охваченные в запястьях никелированными кольцами наручников. Его круглые глаза источали глубокую озабоченность, и, когда я зашел в лифт, эту озабоченность на мгновение затмила надежда, но тут же угасла, едва черные пронзительные зрачки коснулись моих плеч, украшенных майорскими погонами. Лейтенанты дружно кивнули мне, я кивнул им в ответ и протянул руку к кнопке двадцатого этажа. На табло уже нажатой горела самая высокая кнопка — кнопка крыши. И тут только до меня дошло, кого это вместе со мной везет наверх, в прямом смысле на самый верх, квартет молодцеватых лейтенантов! Одно дело — видеть коррумпированного депутата по телевизору в отблесках фотовспышек и в окружении микрофонов и блокнотов, другое — вот так, прямо перед собой, в полумраке неслышно скользящего на встречу с небесными силами «тошибовского» лифта. Тануки стоял с пришибленным видом униженного и оскорбленного, и мне стало его жалко. И чтобы подбодрить умирающего лебедя региональной политики, я подмигнул ему и сказал по-русски: «Все будет хорошо!» Глаза Тануки вновь на секунду подернулись блеском надежды, но тут же потухли, а усталые уста выдавили на том же русском: «Не будет!» Лейтенанты разом переглянулись, но виду не подали. Я же развернулся, как сказал бы Симадзаки, на все сто восемьдесят и вышел на двадцатом.

Почему я обратился к опальному Тануки по-русски? Да потому что этот хитроумный «енотик» (а именно так следует переводить его фамилию на другие языки) успел за годы великих строек пробить госзаказы для хоккайдских фирм на сооружение чего-нибудь дорогостоящего и не очень нужного не только на Хоккайдо, но и на наших Северных территориях, то есть на тех островах, которые русские продолжают упорно называть Южными Курилами, хотя уже даже бестолковым нашим детям понятно, что острова это японские и что России их надо нам немедленно возвращать, если постоянно нуждающиеся в деньгах русские хотят получить от нас за них хоть какую-нибудь мзду. Еще два — три года мудрого руководства национальной экономикой нынешнего кабинета — и вряд ли Россия получит за эти не нужные ни нам, ни им клочки богом забытой земли хотя бы сто иен.

За последние десять лет Тануки умудрился стать самым большим другом российского народа или, по крайней мере, курильского. Он неделями торчал в Москве, пил там с их депутатами и мидовцами и вообще представлял себя неким посланником правительства, наделенным наполеоновскими полномочиями. Не знаю, как там, в Москве, — по-моему, никто на его речи там не клюнул, и, когда его арестовали, Москва особого сожаления не выразила. Но вот на Курилах Тануки похозяйствовал фундаментально: пробил в правительстве бюджетные заказы на строительство на Шикотане и Кунашире школ, амбулаторий и общежитий гостиничного типа. Естественно, все работы производили хоккайдские компании, и все стройматериалы завозили на Курилы с Хоккайдо, так что, в сущности-то, денежки все остались в японских карманах — русские получили дома и дороги, но не наличность, которая им нужна больше самих этих гостиниц и пирсов. По поводу общежитий шуму в последние дни особенно много. Какой-то неуемный папарацци — бумагомарака из Токио, посещая Северные территории, услыхал от словоохотливых аборигенов, что между собой они называют эти постоялые дворы не иначе как «Тануки-хауз», и опубликовал про это дело подметную статейку в центральной газете. Правительство, натурально, всколыхнулось: как это так! Весь японский народ для великих строек на своих законных, оттяпанных русскими после войны землях кровные денежки дает, а Тануки все это как свои личные подарки северному соседу представляет. Это же безобразие, когда о доме японо-российской дружбы на Шикотане никто слыхом не слыхивал, хотя именно так общага эта называется, а «Тануки-хауз» тебе там любой покажет, да еще, если не шибко занят свежеванием горбуши или гонянием балды, к нему проведет.

В общем, шуму много, но из-за чего — мне не очень понятно. В конце концов, общежития эти воздвигли прежде всего потому что до этого нам же, японцам, когда мы по безвизовому обмену на острова приезжали, ночевать было категорически негде. Русские как-то не почесались за пятьдесят лет там хоть какой-нибудь завалящий «Хилтон» построить, и сограждане мои проводили страшные бессонные ночи на суденышках, на которых они к островам добирались. А море в трех краях, надо сказать, не самое спокойное, хоть и считается частью Тихого океана. Так что в принципе Тануки порадел за своих же — им теперь есть где голову преклонить, когда они едут туда на могилки предков цветочки положить да на свою бывшую частную собственность полюбоваться, а его за такую вот заботу теперь на нашу крышу как на эшафот, везут. Нисио мне сказал на той неделе, что Тануки по-русски неплохо говорить выучился, поэтому я его в лифте по-русски и поддержал. Пускай мужик не думает, что в нашем здании все такие неприступно каменные, как его истуканы — конвоиры.