Сделка Политова
Шрифт:
И вот с той самой минуты, когда в недавнем прошлом ещё самодостаточный индивид, а теперь уже чиновник начинает гордиться своим чином, – единственным, что у него есть, или что у него осталось – тогда и происходят в нём всякого рода изменения личности и нарушения поведения. В конечном счёте, человек полностью сливается, выравнивается, вплетается в огромный организм государственного аппарата, где местоимение «я» подразумевает уже не конкретного индивида, не его мнение и мысль, а обязательно выражение всеобщего «мы». Мы – государственного масштаба. Мы – того масштаба, где чиновник, пусть даже мелкий, а сознает, что он уже не один, что ему уже никогда не быть одному, как раньше и что теперь он отвечает не только и не столько за себя, а за многих: за таких как он; за других, над кем имеет власть, хоть и самую
Определение себя, как части чего-то колоссального, безграничного, многоликого может сломить почти всякую индивидуальность. И нет тут никакой гордости или честолюбия, а скорее напротив. Нет тут так же осознания своей слабости или бесполезности в отдельности и силы и ценности в единстве с прочими. Тут лишь одно самопожертвование. Жертва большая, глубокая. Самоотречение совершенное и почти что безвозвратное.
Вот что-то такое подобное случилось и в характере Политова, когда он поступил на службу в Минкомпресс. И если речь шла пока ещё явно не о самоотречении, то об органичном слиянии с тем самым госаппаратом говорить было можно.
С самого первого дня посещения министерства прошел только месяц, а Иван Александрович, как ни странно, уже успел освоиться, прижиться и даже некоторым образом осесть в серых стенах одного из органов исполнительной власти. Новая жизнь для него началась как-то вдруг сразу, и тут же принялась обдавать его почти забытым, особенно на фоне недавнего прошлого, спокойным и безликим дыханием общечеловеческой повседневности.
Сидя в светлом кабинете и смотря в дождливое окно, Политов даже как-то временами удивлялся самому себе прошлому и невольно корил себя за те бесцельные шесть месяцев, которые он провёл запертым в своей квартире.
Теперь же он как-то вдруг взбодрился, скинул леность, почувствовал обыкновенный интерес к жизни. Он ощутил себя той самой частичкой единого целого и большого, что называется организацией. Структурой, в которую вовлечены множества людей-чиновников, таких же, как и он, которые служат и трудятся на благо общих достижений. Конечно, нельзя было сказать, что Политов совсем отказался от своих прежних идей и убеждений, которые он с таким жаром и гордостью отстаивал перед Ланцем в итальянском ресторане, – из одного упрямства Иван Александрович не захотел бы от них отказываться, – но что-то такое в его душе сделалось. Несколько притупились тот нерв и та обида, что каждодневно раздражали его во всём, что он видел. Какая-то мягкая бесполезная занятость обволокла его всего, вынуждая бессознательно подчиняться, и в то же время, не давая возникнуть в его голове ничему новому. Это ощущение нравилось Политову и он, словно после долгой горячки, словно после какого-то жестокого приступа, заставлявшего его метаться по всей квартире в беспамятстве, получал наслаждение от этого мягкого опьянения.
Кроме того, теперь ему не казалось всё вокруг таким пустым, как раньше. Или уж, по крайней мере, не таким пустым. Он с любопытством рассматривал своё окружение, следил за действиями вокруг него разворачивающимися и с удивлением открывал, что всё это имеет определенный смысл и значение. И что в этом тоже есть какая-то своя, особенная жизнь.
Даже в простых бумагах, которые по воле современных кабинетных алхимиков из простой целлюлозы превращаются в документ, путем нанесения принтерной тайнописи Политов тоже угадывал частичку той самой, какой-то своей, особенной осмысленности и жизни.
А ещё на каждом документе имелась своя печать или свой знак, какой-нибудь символ, может быть росчерк пера, или же множества перьев. И каждая цифра, каждая буква в документе обязательно стояла на своём месте, и каждая загогулина над или под текстом хотела казаться важной, и, кажется, таковой и была, и имела если не космический, то непременно какой-то сакральный, неведомый смысл. Наверняка смысл той самой, какой-то особенной жизни.
А что делалось в кабинетах министерства! Каких драм и трудов навидались они! Там, отгородившись от любознательных посторонних толстыми стенами и тяжёлыми
В пространстве этого здания даже простой телефонный звонок не мог являться пустым звуком. Звонкая трель аппарата, которая возможно показалась бы в любом другом месте пустой и будничной тут обладает глубоким символизмом и вмещает в себя скрытый древний смысл того, что жизнь общечеловеческая бушует и клокочет как нескончаемая горная река, срывающаяся с поднебесного утеса и уносящая с собой всё живое.
Так, или почти что так романтично мог думать Политов о своём новом месте службы, глядя на большую стопку писем, лежащую перед ним, и всё больше забывая себя прежнего.
Однако стоит заметить, что такое успокоение Политов переживал недолго.
Вернуться же к первичному своему настроению ему помогли события, которые коренным образом и окончательно изменили его судьбу, и которые также сумели определить участь множества совершенно посторонних для него людей. Как это и имеет обычно место быть, всё началось тогда, когда Иван Александрович совсем не ожидал никаких потрясений ни в рабочем дне, ни уж тем более в своей, вдруг ставшей ему понятной и прямой жизни.
Как Жигин и говорил вначале, Политову, на первое время, было поручено разбирать почту. Занятие это было не сложное, однако, в связи с огромным оборотом исходящей и входящей корреспонденции, это дело иногда превращалась в заунывный и рутинный труд, растягиваемый на весь бюрократический день.
Кроме того, что Иван Александрович должен был серьёзно и долго, по неопытности, разбираться с каждый письмом в отдельности и ставить временную визу, после одобрения которой, документ уходил ниже по инстанции, ещё Политов совершал массу мелкой, но важной работы. Например, это был ввод данных в общую базу, расстановка внутренних номеров, хождение в экспедицию, сбор виз на проектах приказов и писем, заклеивание конвертов, внесение в специальную форму данных обо всех адресатах и адресантах с которыми был контакт у Минкомпресса, и ещё много и много всего, что не поддаётся даже описанию. А звонки? Телефонные звонки, которые совершал Политов в разные конторы и учреждения по приказанию Жигина с последующим докладом о полученной там информации, – разве их можно было назвать чем-то существенным или прямой составляющей трудового дня чиновника? Конечно же нет, а, однако ж, и это было, и было не единожды. Благо, что Марина, которая стала приятной соседкой Политова по кабинету, часто выручала добрым советом и по силам помогала в тех авральных ситуациях, когда из высокого кабинета задание приходило с нервной пометкой «немедленно!». Правда, случалось и так, что в сложный момент Марины рядом не находилось. Она часто уезжала вместе с Жигиным на совещания, коллегии и другие мероприятия подобного сорта, где заместителю министра без своего верного помощника делать было так же нечего, как если бы он оказался в магазине, не имея при этом в кармане ни единого рубля. А распоряжения от начальства всё равно шли, даже тогда, когда оно отсутствовало на своём месте. В такие моменты, как человек обязательный по своей натуре, Политов начинал нервничать и руки его становились влажными. Но, как правило, благодаря своей врождённой сообразительности, и опыту, полученному на поприще предыдущей службы, Иван Александрович выполнял задание превосходно, хоть и с некоторой задержкой.
Вообще, после месяца работы в министерстве, о Политове стали отзываться достаточно хорошо практически все, с кем он, по воле служебных обязанностей, сумел пересечься. Это были и секретари директоров департаментов, которые отмечали его учтивость и деловитость, и делопроизводители, видевшие в нем большой потенциал бюрократа, и даже сторонние люди, не из учреждения, с которыми так или иначе приходилось работать Ивану Александровичу. Даже строгая Инесса Карловна сменила свой колючий взгляд на какой-то любопытствующий.