Сдвиг времени по-марсиански (сборник)

Дик Филип Киндред

Может, его болезнь вызвана именно подобным видением? Или он видит это из-за того, что болен? Наверное, бессмысленный вопрос — по крайней мере вопрос, лишенный ответа. Таково видение реальности Манфредом, и с нашей точки зрения он безнадежно болен; он не воспринимает реальность, известную нам. И видит он самую ужасную ее часть, самый отвратительный аспект действительности.

А еще говорят, что душевная болезнь является бегством!» — вспомнил Джек и вздрогнул. Ничего себе бегство — в сужающуюся, сжимающуюся жизнь, постепенно превращающуюся в мрачную гробницу,

куда ничто не проникает и где ничего не происходит — иными словами, в пространство тотальной смерти.

«Бедный несчастный ребенок. И как у него хватает сил жить изо дня в день в такой действительности?»

Джек мрачно вернулся к управлению вертолетом. Лео смотрел в иллюминатор, разглядывая пустыню. Манфред с испуганным, напряженным выражением лица продолжал рисовать.

«Гадл-гадл», — звучало вокруг. Он зажал уши, но звуки поползли в него через нос. Он рассмотрел это место: здесь он состарился. Его выбросили прочь; гадло, наваленное кучами, закрывало его до пояса, гадло пронизывало воздух.

— Как тебя зовут?

— Манфред Стайнер.

— Возраст?

— Восемьдесят три.

— Вакцинирован против ветряной оспы?

— Да.

— Страдаешь венерическими заболеваниями?

— Легкий триппер, и все.

— Лечение в венерическом отделении.

— Сэр, мои зубы. Они в мешке вместе с глазами.

— Ах, твои глаза, да. Отдайте ему глаза и зубы, перед тем как везти в отделение. А как насчет ушей, Стайнер?

— Они при мне, сэр. Спасибо, сэр.

Его руки примотали бинтами к перекладинам кровати, потому что он пытался вытащить катетер. Он лежал лицом к окну и смотрел сквозь грязное треснувшее стекло.

За окном виднелся жук на длинных ножках. Жук что-то ел, потом что-то обрушилось на него и раздавило, и он так и застрял раздавленный, впившись зубами в то, что намеревался съесть. Потом его мертвые зубы вытекли изо рта и поползли в разные стороны.

Он лежал там сто двадцать три года, пока наконец его искусственная печень не отказала, тогда он лишился сознания и умер. К этому времени ему уже ампутировали руки и ноги до самых тазовых костей, потому что они начали разлагаться.

Все равно он ими не пользовался. А лишившись рук, он уже не пытался выдернуть катетер, и им это нравилось.

«Я долго пробыл здесь. Может, вы мне принесете транзистор, чтобы я поймал утреннюю программу дружища Фреда; я люблю слушать музыку, они часто исполняют старые популярные песни.

У меня от чего-то аллергия. Может, от этих желтых цветов? Зачем им разрешают так высоко расти?»

Два дня он лежал на полу в большой луже, а потом хозяйка вызвала грузовик, чтобы перевезти его сюда. Он храпел всю дорогу и проснулся от собственного храпа. Когда его попытались напоить грейпфрутовым соком, он мог пользоваться только одной рукой, другая так и осталась навсегда неподвижной. Как бы ему хотелось снова вернуться к своим кожаным ремням: делать их было интересно, и они занимали большую часть времени. Иногда он продавал их людям, приезжавшим на выходные.

— Ты знаешь, кто я, Манфред?

— Нет.

— Я —

Арни Котт. Почему ты никогда не смеешься, не улыбаешься, Манфред? Неужели тебе не хочется побегать, поиграть?

Гадло стекало из обоих глаз мистера Котта.

— Вероятно, нет, Арни, но дело сейчас не в этом.

— Что ты видишь, Манфред? Впусти нас в свой мир. Все эти люди, они будут там жить, да, Манфред? Ты видишь там множество людей?

Он закрыл лицо руками, и гадло прекратилось.

— Я не понимаю, почему этот ребенок никогда не смеется.

Гадл, гадл.

Глава 10

Внутри оболочки мистера Котта скрывались мертвые кости, влажные и блестящие. Череп разевал свою пасть и поглощал овощи, превращавшиеся внутри в гниль. Он видел, как внутри мистера Котта кишмя кишела гадкая жизнь. А внешняя оболочка тем временем изрекала:

— Люблю Моцарта. Я поставлю эту запись. — На коробке было написано: «Сороковая симфония соль минор. Ор. 550». Мистер Котт повертел ручки усилителя. — Дирижирует Бруно Вальтер, — сообщил он своим гостям. — Большой раритет эпохи золотого века звукозаписи.

Из динамиков вырвались отвратительные крики и скрежет, словно трупы сотрясались в конвульсиях. Мистер Котт выключил пленку.

— Прошу прощения — пробормотал он. Это было старое закодированное послание не то от Рокингхэма, не то от Скотта Темпла, ненароком попавшее в фонотеку.

— Ничего себе — заметила Дорин Андертон, потягивая свой напиток. — Так можно и напугать, Арни. Твое чувство юмора…

— Случайная ошибка — раздраженно огрызнулся Арни, роясь в поисках нужной записи. «А ну его к черту!» — наконец отчаялся он. — Послушай, Джек, мне очень жаль, что я заставил тебя приехать сейчас, когда у тебя в гостях отец, но я спешу. Покажи, чего ты добился со Стайнером, хорошо? — От нетерпения он даже начал заикаться.

Но Джек Болен не слышал его — он что-то говорил Дорин, сидя рядом с ней на диване.

— У нас кончилось спиртное, — сообщил Джек, опуская на столик свой стакан.

— Ради бога, Джек, я хочу знать, чего ты добился! — воскликнул Арни. — Ты мне можешь что-нибудь показать? Вы так и собираетесь сидеть там вдвоем и шептаться? Меня это не устраивает. — Неуверенными шагами он двинулся на кухню, где, сидя на высокой табуретке, Гелиогабал с тупым видом читал журнал. — Налей мне стакан теплой воды с содой. Что-то мне нехорошо, — попросил Арни.

— Сейчас, мистер. — Гелиогабал закрыл журнал и слез с табуретки. — Я все слышал. Почему вы их не гоните? Они нехорошие, совсем нехорошие, мистер. — Из шкафчика над раковиной он достал пакетик с бикарбонатом соды и положил в стакан чайную ложку.

— Меня не интересует твое мнение, — отрезал Арни.

На кухню вошла Дорин с осунувшимся и уставшим лицом.

— Пожалуй, я пойду домой, Арни. Я не могу долго выносить Манфреда: он все время движется, мелькает, ни секунды не посидит спокойно. Это невыносимо. — Подойдя к Арни, она поцеловала его в ухо. — Спокойной ночи, милый.