Седьмая чаша

Сэнсом Кристофер Дж.

— Преподобный Мифон тоже пришел туда, но ему не дали говорить.

— Они бы не стали меня слушать, — сказал Мифон и добавил с презрительной гримасой: — Да я на это и не рассчитывал.

Мысленно согласившись с преподобным, я спросил:

— Кто были те люди?

— В белых одеждах сидел архиепископ Кранмер. Я видел его, когда он служил мессу в соборе Святого Павла. Рядом еще один церковник, крупный мужчина злого вида, с каштановыми волосами. Одежды двух других, как мне помнится, были отделаны мехами и драгоценными каменьями. Один был маленьким, с пронзительным голосом, у другого —

длинная бурая борода и худое лицо.

Я медленно кивнул. Маленьким бледным человечком, вероятно, был сэр Ричард Рич, бывший протеже Томаса Кромвеля, злобный двурушник, который после падения Кромвеля сразу же переметнулся в стан консерваторов. Второй по описанию напоминал лорда Хартфорда, брата последней королевы и реформатора. Церковником со злым лицом был, несомненно, лондонский епископ Боннер.

— Что они вам сказали?

— Они спросили, каким образом Адам оказался в подобном состоянии, и я честно рассказал им все, что знал. Бледный мужчина сказал, что это похоже на ересь и мальчика необходимо сжечь. А в следующий момент, раньше чем надзиратель успел удержать его, Адам соскользнул на пол и стал фанатично молиться о спасении души. Члены совета велели ему встать, но он обращал на них не больше внимания, чем если бы они были мухами. Тогда архиепископ сказал, что Адам явно не в своем уме и его нужно отправить в Бедлам, чтобы парня там подлечили. Бледный все пытался обвинить Адама в ереси, но остальные не соглашались.

— Понятно, — в раздумье кивнул я.

Видимо, Рич решил, что сожжение еще одного радикального протестанта прибавит ему очков в глазах традиционалистов. А вот Кранмер, помимо того, что был от природы добросердечным человеком, не хотел, чтобы на улицах Лондона опять запылали костры. Заключить Адама в Бедлам означало решить проблему без шума и хотя бы на первое время.

— Это заставляет меня задать один важнейший вопрос.

Я поочередно посмотрел на каждого из родителей.

— Адам действительно безумен?

— Думаю, что да, — пролепетала Минни.

— Если он умственно здоров, сэр, мы опасаемся, что дело может обернуться еще хуже.

— Хуже? — переспросил я.

— Одержимость, — сказал, как отрезал, Мифон. — Вот чего я боюсь. А вдруг в юношу вселился нечистый и заставляет его прилюдно высмеивать милосердие Господа нашего? Если дело обстоит именно так, то я сумею спасти Адама, только постоянно находясь рядом с ним, усердно молясь вместе с ним, сражаясь за него с дьяволом.

— А вы в это верите? — спросил я каменотеса.

Тот переглянулся с Мифоном и закрыл лицо своими большими руками.

— Я не знаю, сэр. Да поможет Всевышний моему бедному сыну, если это правда.

— Думаю, Адам сейчас пребывает в великой растерянности и страхе.

Минни встретилась взглядом с викарием, и я понял, что духом она сильнее своего благоверного. Женщина повернулась ко мне.

— Но в чем бы ни заключалась истина, пребывание в Бедламе убьет его. Адам заперт в промозглой одиночной камере, где нет огня и царит постоянный холод. Он ничего не делает для себя. Он лишь лежит, скорчившись, и на полу молится, молится. А нам разрешено проводить с ним всего лишь один час в день. С нас требуют плату за его содержание — три шиллинга в месяц, больше,

чем мы можем себе позволить. Но даже получая эти деньги, они не заставляют его кушать и ухаживать за собой. Надзиратель будет только счастлив, если наш мальчик умрет.

Минни посмотрела на меня умоляющим взглядом.

— Они боятся Адама.

— Из-за того, что он может быть одержим?

Она кивнула.

— А вы в этом сомневаетесь?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Но если Адам останется в Бедламе, он умрет.

— Его должны выпустить под мою ответственность, — проговорил Мифон, — но они на это не пойдут. Только не эти вероотступники и паписты, окопавшиеся в Тайном совете.

— Значит, по крайней мере, в одном мы сошлись, — подытожил я. — Парня необходимо вытащить из Бедлама.

— Да-да, — с готовностью закивал отец мальчика, обрадовавшись тому, что почувствовал хоть какую-то почву под ногами.

Некоторое время я молча размышлял, а потом неспешно заговорил:

— В этом деле я вижу две проблемы. Одна — юридическая. Любой, кто не в состоянии позволить себе адвоката, имеет право потребовать рассмотрения дела судом прошений. Однако судья может заявить, что это дело государственной важности, и тогда его вновь будет рассматривать Тайный совет. Но с другой стороны, если у вас нет возможности платить суммы, которые требуют за содержание вашего сына в Бедламе, суд может постановить, чтобы их вносил совет. Кроме того, суд может вмешаться и прекратить лечение, если сочтет его неудовлетворительным. А вот добиться того, чтобы Адама выпустили, дело гораздо более сложное.

Я сделал глубокий вдох.

— Что будет, если его отпустят? Вдруг он снова сбежит? Вдруг опять произойдет то, что уже было возле собора Святого Павла? В конце концов его обвинят в ереси. Если посмотреть на положение дел с этой точки зрения, то Бедлам вполне может оказаться наиболее безопасным местом для Адама при условии, что его не удастся привести в чувство. Связываться с Тайным советом очень опасно.

Я не стал напоминать про бедного Джона Коллинза, но по лицам собеседников видел, что они и сами не забыли, ужасная участь постигла того несчастного.

— Его должны выпустить из этого ужасного места, — настаивал Мифон. — Единственное лечение для бедного Адама заключается в том, чтобы он понял: Господь ниспослал ему эти испытания, и он не должен ставить под сомнение Его милость. Если же в Адама вошел дьявол или его мозг оказался поврежден по какой-то иной причине, только я смогу излечить его с помощью своих собратьев по вере.

Преподобный посмотрел на родителей Адама.

— Аминь! — произнес Дэниел Кайт, а Минни молча опустила глаза долу.

— Его не выпустят до тех пор, пока совет не убедится в его нормальности, — заметил я. — Но кое-что я все же могу сделать. У меня есть один знакомый врач, очень умный человек, который наверняка сумеет подобраться к Адаму и, может быть, даже помочь ему.

— Нет! — решительно мотнул головой Дэниел Кайт. — Все врачи — безбожники!

— К моему другу это не относится, — поспешил я успокоить каменотеса.

Я счел за благо не сообщать о том, что мой друг Гай раньше был монахом, а в душе до сих пор продолжал оставаться католиком.