Седьмая часть тьмы
Шрифт:
Он резко смахнул фигуры. Звуки падения отрезвили и устыдили его. Лернер наклонился, поднимая с пола бессловесные армии. Нехорошо, если Надя заметит, огорчится.
С покрасневшим от прилива крови лицом он искал шахматы и выпрямился не раньше, чем поднял последнюю пешку.
Успел к приходу врача.
– Что наш больной?
– Гольц, толстый, шумливый, вкатился в комнату.
– Э, батенька! По лицу ясно, ремонта не требуется. Крохотная профилактика, не более. На что жалуемся?
– Совестно вас беспокоить, право. Голова приболела немного.
– В висках стучит?
– Временами.
– Затылок давит?
– Когда наклоняюсь.
– Сердце?
–
– Отлично, отлично, - Гольц раскрыл саквояж, старый, натуральная кожа, вытащил аппарат для измерения давления, молоточек, зеркальце, деревянную трубочку.
– Раздевайтесь.
– Да у меня только голова…
– Раздевайтесь-раздевайтесь. Тепло, комаров нет, чего ж церемониться.
Лернер покорно сносил расспросы, постукивания, замес живота, сгибал и разгибал руки, приседал, послушно глядел в зеркальце, которым доктор слепил его, пуская зайчик.
– Позвольте коленку - постучать… М-да… А теперь встаньте, закройте глаза, и указательным пальцем коснитесь кончика носа…
Потом мерялось давление, на одной руке, на другой, выслушивалось сердце, еще и еще…
Наконец, доктор вернул инструменты в саквояж.
– Нервы. Одни только нервы. Легкие - отличные. В сердце шумок, но пустяшный. Э-э… Стул нормальный?
– Да.
– Вот видите!
– невесть чему обрадовался Гольц.
– Рациональная диета. При вашей конституции, доведись - ну, в порядке гастрономических фантазий, - доведись вам икру ложками наворачивать, всякие трюфеля с расстегаями - в год кондратий хватит. Полный прогрессивный паралич. А при диете - смотреть приятно.
Лернер торопливо застегивал рубаху.
– Значит, ничего страшного, доктор?
– Надя пытливо смотрела на врача.
– Абсолютно. Главное - отдыхать. Не выматываться. Я микстурку пропишу, попьете недельку-другую. И обязательно гулять перед сном, полчасика ежевечерне. Сегодня и начните.
– А травы? Стоит травы пить?
– Ну… Пустырник, валериану… Не повредит.
Надя с Гольцем вышли в коридор, о чем-то зашептались. Конспираторы.
Заправив рубаху в брюки, Лернер попытался прислушаться, затем подошел к двери. Не вовремя скрипнула половица.
– От Дмитрия, Братца, вестей нет?
– вопрос был скользкий. Правда, Гольца они знали давно, еще по Швейцарии, и подвохов не ждали.
– Нет, - коротко ответила Надя.
– Мы ведь с ним однокорытники. Как развела судьба, - доктор вздохнул.
– Ну, я побежал. Помните, Надежда Константиновна: покой, прогулки и сон.
Лернер на цыпочках вернулся к дивану, пережидая, пока уйдет Гольц.
– Ты слышал, что говорил доктор? Покой! Попроси на службе отпуск.
– Уже, - и он рассказал о сегодняшнем, рассказал, как всегда, без утайки, умолчаний. Надя не перебивала, не охала сочувственно, просто сидела и слушала.
– Пусть отойдет, отстоится, тогда и решишь, - после минутной паузы сказала она.
– Отстоится, - повторил Лернер. Он смотрел, как копается Надя в бюро, перебирая пакетики и, найдя, радуется:
– Остался один! А завтра закажу в аптеке.
– Кто остался?
– Корень валерианы. Сейчас сделаем настой.
Подлив в спиртовку лилового денатурата, она разожгла огонь. Пламя, хорошо видимое в свете тусклой пятисвечевой лампочки, оказалось жарким, вода вскипела быстро. Сняв кружку с огня, Надя отмерила ложку трухи, высыпала в воду и прикрыла блюдцем.
– Пока настаивается, мы погуляем.
– Не хочется сегодня.
– Погуляем, погуляем. Обойдем квартал.
Он подчинился,
Вечер случился теплый и тихий. Окна домов по привычке оставались зашторенными, хотя воздушных налетов не было с весны. Фонари светили почти прилично, новые "экономические" лампочки позволяли если не читать, то спокойно идти, без риска споткнуться, ступить в лужу.
Навстречу попался отряд швайнехундов. Ведомые бригадиром, они шли на ночевку.
– Десять часов, - заметил Лернер.
– Да, им бром не потребуется. Пока дойдут, кормежка, политзанятия - глядишь, полночь. А в половине шестого - подъем.
– Ты, кажется, их жалеешь?
– Возможно, - было непонятно, шутит Надя, или говорит серьезно.
– Напрасно. Им повезло. Немцы - нация прагматиков. Никакой мести, зряшной траты человеческого материала. Только справедливо - отработать века праздности и тунеядства. В России с подобными иначе поступят.
– Иначе? Будут стрелять, резать?
– Именно. И вешать, непременно вешать. Слишком много грехов скопилось. Но хватит, давай наслаждаться вечером, раз гуляем.
Они обошли квартал дважды, и, когда вернулись, настой совсем остыл. Лернер пил его осторожными глотками. Отписать Максиму, справиться, нет ли подходящей вакансии где-нибудь в Вене. Или прямо к нему попроситься, в издательство? Жаль, разбросал шахматы. Придется поднимать переписку, восстанавливать позицию. Надюшу озадачить?
17
Стол казался еще больше, чем был на самом деле, хотя куда уж больше. За ним, собиравшим две дюжины едоков, сидели четверо: принцесса Ольга, Петр Александрович, Константин и профессор Канович. Веселым и непринужденным обед не был, все чувствовали себя не то, чтобы скованно, но не комфортно, нерадостно. Принцесса Ольга пыталась завязать разговор, но он не получал продолжения - принц, погруженный в какие-то свои мысли, отвечал односложно, профессор вообще - вздрагивал, беспомощно озирался, судорожно сжимая в руке вилку и поперхиваясь едой, один Константин разделял с принцессой попытки гальванизации soiree, но больше из вежливости, и оживления так и не получилось. Константин вспоминал другие времена, когда еще был жив старый принц Александр и к столу приглашались (только летом, когда этикет блюли нестрого) самые невероятные личности: проповедники, мессмеристы, социалисты, поэты. Последние обыкновенно любили пить и читать свои стихи. Первое еще ничего, но вот современные стихи были всего злее, Константин с ранних лет имел консервативные вкусы и в стихах искал смысл и рифму. Он поднял разговор о стихах сейчас, но профессор Канович опять закашлялся, Петр Александрович сказал невпопад о дальнем своем соседе Веневитинове, а принцесса вздохнула о застрелившемся недавно Есенине. Константин заметил, что еврейский акцент, который Канович раньше никогда не скрывал, а в дружеской компании напротив, утрировал, исчез начисто. Артикуляция была безукоризненно правильной, и потому казалась артикуляцией механической машины из балагана. Наконец, пришло время портвейна. Принцесса попрощалась, ей надо было зайти в "свитские номера", где страдала тяжелой мигренью фройлян Лотта. Константин подозревал, что мигрень эта случилась у девушки по приказанию матушки - баронессе не улыбалось сидеть за одним столом с Лейбой, что может позволить себе принц (и может ли, еще вопрос), того не может эмигрантка, у которой юный сын и дочь на выданье. Интересно, как дальше будет выходить из положения баронесса. Мигрень - один день, ну, два, а потом?