Седьмой сын
Шрифт:
Преподобный Троуэр имел несколько другое мнение, но Армор счел, что о проповеднике сейчас лучше не упоминать.
– Ага, значит, тот попрошайка…
– Он честно отрабатывает свой стол и кров. И трудится не меньше остальных.
– Поговаривают, он знавался с колдуном Беном Франклином. И ходил в знакомых у этого безбожника с Аппалачей, Тома Джефферсона.
– Он знает много интересных историй. Но мальчика исцелил не он.
– Тогда кто же?
– Может, Элвин сам себя исцелил. По крайней мере, нога еще сломана. Так что это не чудо. Просто раны на нем заживают как на кошке.
– Ну
Она снова повернулась, и, взглянув ей в глаза, Армор тысячу раз пожалел о своих словах. Хотя чего он такого сказал? Преподобный Троуэр сам не раз говорил, что мальчик этот все равно что Зверь Апокалипсиса.
Мальчик не мальчик, зверь не зверь, но Элвин приходился родным братом Элли. Большей частью она была тише воды ниже травы, иного и пожелать нельзя, но если ее разозлить, она превращалась в ходячий ужас.
– А ну-ка, забери слова назад, – приказала она.
– В жизни ничего глупее не слышал. Как я могу забрать обратно слова, которые уже произнес?
– Ты можешь извиниться и сказать, что это не так, ведь ты сам знаешь.
– На самом деле я не знаю, так это или нет. Я сказал «может быть», а если муж перед лицом собственной жены не имеет права выдвигать предположений, то лучше вообще умереть.
– Вот здесь ты прав, – сказала она. – И если ты не откажешься от своих слов, то сильно пожалеешь, что еще жив!
И она, судорожно сжав в обоих руках по дольке яблока, пошла на него.
В большинстве случаев, когда она на него злилась, ей хватало одного раза обежать за ним вокруг дома, чтобы злость бесследно испарилась и она начала хохотать. Только не сегодня. Одну половинку яблока она раздавила ему об голову, вторую швырнула в лицо, после чего убежала в спальню наверху и разрыдалась.
Слез она не любила и плакала очень редко, отсюда Армор сделал вывод, что ссора разгорелась не на шутку.
– Элли, я забираю свои слова обратно, – примиряюще произнес он. – Я прекрасно знаю, Элвин хороший мальчик.
– А мне плевать, что ты знаешь, – рыдала она. – Ты вообще ничего знать не можешь.
Немногие мужья способны выслушать подобные речи от жены и не съездить ей по уху. Жаль, Элли не понимала, насколько выгодно иметь в мужьях истинного христианина.
– Ну, кое-что мне все-таки известно, – сказал он.
– Его хотят отослать в другую деревню, – плакала она. – С наступлением весны он пойдет в подмастерья. Ему не хочется, я же вижу, но он не спорит, просто лежит в кровати, говорит очень тихо, но смотрит так, будто прощается со всеми.
– А зачем его отсылают?
– Я ж объяснила: чтобы в подмастерья отдать.
– Они так нянчились с этим мальчишкой… Никогда б не поверил, что его куда-то отпустят.
– Он должен будет уехать на восток Гайо, в деревню у форта Дикэйна. Это на полпути к океану.
– Ну, ты знаешь, если подумать, в этом есть смысл.
– Неужели?
– Здесь краснокожие чего-то колобродят, вот они и решили отправить пацана подальше. Других пусть хоть нашпигуют стрелами, но только не Элвина-младшего.
Она подняла голову и с презрением оглядела его.
– От твоих досужих домыслов, Армор, меня иногда тошнит.
– То, что происходит, вовсе не мои домыслы.
– Да ты человека от брюквы не отличишь.
– Так ты
– Да уж придется помочь, иначе ты мне все простыни извозишь.
«Наглый ворюга», – думал о себе Сказитель. Семья Миллеров чуть ли не силой всучила ему кучу подарков на дорогу. Две пары шерстяных носков. Новое одеяло. Накидку из оленьей шкуры. Вяленое мясо и сыр. Хороший точильный камень. Да он обворовал этих честных людей!
Кроме того, он приобрел много такого, о чем они и не догадывались. Тело, отдохнувшее от дорожной усталости и вечных синяков. Легкую походку. Добрые лица, которые навсегда останутся в памяти. И истории. Истории, скрытые в запечатанной части книги и написанные его собственной рукой. И правдивые рассказы, которые они занесли в книгу сами.
Хотя он честно расплатился с ними – во всяком случае попытался. Залатал крыши на зиму, переделал кучу мелкой работы. И что более важно, они увидели почерк самого Бена Франклина. Прочли фразы, написанные Томом Джефферсоном, Беном Арнольдом, Пэтом Генри, Джоном Адамсом, Алексом Гамильтоном – даже Аароном Бурром, перед дуэлью, и Даниэлем Буном, сразу после оной. До прихода Сказителя Миллеры были обыкновенной семьей, частичкой Воббской долины. Теперь они попали на огромное полотно, состоящее из великих историй. О Войне за Независимость Аппалачей. Об «Американском Соглашении». Они увидели собственный путь через глушь и леса, ниточкой вливающийся в великую картину, и почувствовали силу этого гобелена, сотканного из множества подобных нитей. Впрочем, нет, не гобелена. Скорее ковра. Доброго, прочного ковра, на котором будут основываться следующие поколения американцев. В этом была поэма, и когда-нибудь он напишет ее.
Он тоже кое-что им оставил. Любимого сына, которого выдернул прямо из-под падающего жернова. Искушаемого убийством отца, который обрел наконец силу отослать сына в другую деревню. Имя для ночного кошмара мальчика, объясняющее, что враг реален и существует на самом деле. Яростный шепот, убедивший раненого юношу исцелить себя.
И рисунок, выжженный на хорошей дубовой доске кончиком раскаленного ножа. Конечно, Сказитель предпочел бы вытравить его воском и кислотой на металле, но такие материалы в здешних краях были редкостью. Поэтому он выжег его, постаравшись, как мог. На картине был изображен юноша, попавший в плен сильной реки, запутавшийся в корнях плавучего дерева. Он задыхался, но глаза его бесстрашно смотрели в лицо смерти. В Академии искусств это незамысловатое творение было бы встречено всеобщим презрением. Но тетушка Вера разрыдалась, увидев картину, и прижала ее к груди, заливая слезами, похожими на последние капли легкого, завершающего грозу дождика. И отец Элвин, взглянув на нее, кивнул и сказал:
– Тебе явилось видение, Сказитель. Ты изобразил мальчика очень точно, хотя никогда не видел. Это Вигор. Мой сын.
После чего Миллер тоже расплакался.
Картину поставили на камин. «Это, разумеется, не шедевр, – подумал Сказитель. – Но здесь изображена правда, и рисунок значит для этой семьи больше, чем любой портрет – для жирного старого лорда или заседателя парламента в Лондоне, Камелоте, Париже или Вене».
– Вот и утро настало, – сказала тетушка Вера. – До заката путь неблизкий.