Седьмой урок
Шрифт:
— Все знают! Все знают, что живу на Новом проспекте.
— Новый проспект протянулся на многие километры. Там и универмаг, и кинотеатр, и котлованы, и новостройки. И хаты на пустыре.
Она чуть заметно наклонилась, как будто говорила с маленькой. Я сразу уловила ее движение и выпрямилась, даже приподнялась на цыпочках — уж потом заметила, что приподнялась, а в первую минуту только вырвалось:
— Там одна хата… Осталась одна!
— Да, одна. Совершенно верно — одна. И в этой хате ты живешь.
Я, кажется, покраснела. Выхватила
Наверно, вчера девчонки проследили меня, узнали, где я живу. Наверно, Жемчужная насплетничала. Рассказала всем, что я обманывала ребят, скрывала, что живу на пустыре, в старой, покосившейся хате.
…Мы рано остались без родителей. Выкормили дед с бабой, дряхлые и мудрые, как столетние вороны. Отец наш, солдат, всю войну прошел без ранений, погиб во время восстановления, тут рядом, на строительстве, — нес арматурные стержни, зацепил провод высокого напряжения.
С малых лет жила я в дядиной семье. Дядя Григорий был очень привязан к моему отцу, не только потому, что братья, но и войну вместе воевали. И он, и вся его семья относились ко мне заботливо, ласково. Была я самой маленькой, так и называли Малюткой.
А когда дядя Григорий заболел, долго пролежал в больнице, потом дома, пришлось мне вернуться в старую хату. Собрали меня, одарили и отправили домой.
Старики совсем уж высохли, уже и хата не греет. Но старшие сестры и братья поднялись на подмогу — Василь работает на моторостроительном, сестра закончила ремесленное и сейчас на стройке — штукатурщица. Другая — Тася — устроилась на работу в кафе. Я забегаю к ней после уроков помочь или так — попить кофе…
…Я стояла перед Катериной Михайловной, комкая платочек.
— Катерина Михайловна, знаю, о чем хотите говорить со мной. Но это мое личное дело.
— Конечно, девочка. И я от души советую тебе подумать о своих личных делах. Пришло время подумать. Так у каждого.
— Хорошо, Катерина Михайловна, подумаю.
— Честно? Или заученная фраза?
— Честно, Катерина Михайловна. Мне самой стыдно. Не знаю, как все получилось.
— Хорошо, я верю тебе.
Обычный школьный разговор, обычные слова. Но мне нужны были они в ту минуту, — наверно, угадываем человека, независимо от произнесенных слов. Я хотела сказать: судим о словах по тому, кто их произнес. И если бы сказал кто-нибудь другой…
Почему, например, перед одними мне совестно, а перед другими — нет?
Говорят, для того, чтобы узнать человека, нужны поступки.
Верно, конечно.
Но в нашем классе какие поступки?
Звонок — урок. Урок — звонок. Не всегда ж спасаем погибающих, тушим пожары, размыкаем короткое замыкание.
Я новенькая, я не знаю, навещает ли Катерина Михайловна больных и пострадавших, является ли опорой ребят, угнетаемых отсталыми родителями. Но когда я рядом с ней,
Не могу объяснить, как это передается. Какими поступками, какими мыслями. Она преподает нам литературу. Но она не пересказывает и не требует буквальных пересказов. Она старается понять и нас учит пониманию. Олежка сказал: исповедует. Он сказал: «Катюша исповедует художественность!» Не знаю, где Олежка вычитал это древнее слово — «исповедует». Он объяснил так: «Катюша верует во все то, что говорит, и мне верится вместе с ней!»
Я ответила Катерине Михайловне искренне.
Вышла из учительской, навстречу девочка из комитета:
— Марина Босая!
— Боса, а не Босая, — поправила я.
— Ну, все равно. Как тебе не стыдно, Марина. Что мне про тебя девочки рассказали! Ты стыдишься своих родителей-тружеников.
— Мои родители давно умерли.
— Ну все равно. Старших братьев и сестер. Стыдишься, скрываешь от ребят свое место жительства. У тебя брат — передовик, работает на строительстве.
— Не брат, а сестра.
— Не имеет значения. Такие фокусы! Мы все прямо опозорены.
И она принялась срамить меня, как будто я совершила тяжкое преступление.
Но я знала, как следует отвечать:
— Прости, я поняла, я обещаю. Я исправлю.
Так и сказала — исправлю. Словно речь шла о классной тетрадке, о домашней работе, в которой ничего не стоило исправить перышком допущенные ошибки.
— Ну и молодец. Постарайся. Чтобы нам не ставить на комитете.
Мне стало жаль ее — девочка, школьница, щеки пухлые, детские!
На следующий день в школе еще на крыльце меня встретила Мери Жемчужная:
— Ну как? — выпучила она рыбьи глазки. — Пойдем вместе домой?
— Конечно. — Я уже не сомневалась, что это она насплетничала про меня. — Непременно. Зайдем к нам. Посидим в нашей хате. Все очень, очень обрадуются тебе. Особенно мои братья, передовики производства.
— Ой, как интересно! — она повернулась на острых каблучках и вскоре шушукалась уже о чем-то с подружками.
На лестнице я догнала Олега:
— Здоров, Олежка!
— А Боса! Ну как?
Должно быть это «ну как?» у него вырвалось случайно, но Олег повторил словечки Жемчужной, и они больно ударили меня.
— Больше ничего не скажешь, Олег?
На нашей лестнице не так уж много ступеней, но, бывало, пока поднимешься, узнаешь все, что на душе У друга.
— Скажу, — не глядя на меня, бросил Олег, — в общем, со школьным приветом!
Так просто — настроение, обычные школьные слова?
Но в такие минуты все кажется самым главным.
Домой возвращалась одна. Почему так бывает — из-за мелочи, пустяка, ломается дружба?
Дед мой сидел за воротами на дубках, беседовал с каким-то соседом. У него все соседи. С каждым словом перекинется. Он глуховат, мой дед. Говорит громко, чтобы слышать себя. Еще издали донеслось — хвалился старшими внуками. А потом мне вслед: