Седьмой урок
Шрифт:
— Ну, что ж, у каждого своя специальность.
— У одних специальность приготовлять, у других — распивать?
И, не откладывая, счел нужным представиться:
— Сергей Сергеев. Возможно, пригодится вам для отчета. Например: «Что такое молодежь и как с ней бороться».
— Мелко! А у вас, простите, какая специальность?
— Студент-вольнослушатель. В смысле — не всегда слушаю. Из этих, знаете, гуманитарное направление.
— Трудновато вам придется в гуманитарном направлении.
— А вы полагаете, что Макаренко закончил
— Я полагаю, что Макаренко в ваши годы был безупречным коммунистом.
Заводской паренек подошел к ним с тарелкой, предложил Катюше пирожное:
— От нашего стола вашему столу.
— Историческое пирожное, — сощурился Сергей.
— Повторяетесь!
На улице фыркнул и заглох мотоцикл, — в кафе влетел Руслан Любовойт, ворвался вместе с гулом улицы, подскочил к Сергею:
— Видел сейчас твою модерную! Развалилась в машине принцессой. Рядом с ушлым боярином. Куда та-ам! А ты, чудак, переживал!
И выскочил из кафе так же внезапно, как ворвался.
Тася приняла товар, перетащила ящики в подсобку, аврал почему-то всегда сваливался на ее плечи. Вернулась к буфету — навстречу огненная косынка:
— Ой, Тасенька, что тут было! Мальчишки чуть не подрались. Наш Василь и длинный студент. Он сумасшедший, этот студент. Клинический. Ко всем придирается. И с Катюшей громко говорил. Представляешь, с нашей Катюшей!
— С Катериной Михайловной, — строго поправила Тася.
— Я ж и сказала с Катериной Михайловной. Разве я не так сказала? — И вслед за тем скороговоркой: — Представляешь, только и слышно было: я, я, я! Просто ужас какой-то. Прямо, как наш Эдька Перепуткин.
— Какой еще Эдька?
— Да наш неисправимый. Которого все исправляют.
— Болтаешь все, — озабоченно глянула на сестру Тася, — толком можешь рассказать?
— Я уже сказала, он клинический, этот студент.
— Не смей отзываться о человеке, которого не знаешь.
— А ты знаешь?
— Он принципиальный. Очень. Всегда на принципе.
— Да почем ты знаешь?
— Можешь поверить. Я же слышу человека. И главное, ступай домой. Нечего торчать. Постой… — Тася неспокойным взглядом окинула зал, — а где же Сергей? Погоди, Марина!
Но огненный платочек мелькнул уже на улице.
Сергей догнал Катюшу.
— Простите меня… Но как-то все получилось. Не хочу, чтобы вы нехорошее обо мне думали.
— А вы странный человек, Сережа.
— Не знаю… Да это не важно.
— А что важно, Сережа?
— Я сказал: не хочу, чтобы плохое думали.
— А что думает о вас ваша модерная?
— Да никакая она не моя. Случайно увидел. Мимо прошла. Бывает так: глянешь человеку в глаза и станет тревожно. Я всегда тревожное угадываю.
— Послушайте, Сергей, вам не кажется неуместным ваше поведение?
— Неуместным? Да, конечно. Неуместно! Слово какое жесткое. Не у места. Знай свое место, свою полочку. Не смей! А я и не
Он нервничал, что-то доказывал, о чем-то спорил; это было навязчиво, нелепо, но он не походил на любителя уличных приключений.
«Что ты за человек? Что выбило тебя из колеи? Почему цепляешь каждого встречного вместо того, чтобы вернуться на свою дорогу?»
— Вот вы явились в наше кафе, — продолжал Сергей, — наверно собираетесь молодежные вечера устраивать. Чашку кофе с поэзией. Ну и прекрасно, устраивайте. Организуйте. Но только молодежное, молодежное, а не для молодежи. «Для» — это всегда плохо, всегда благотворительно: для бедных, для сирот, для престарелых. Понимаете — народу, — это всегда великое. Это революция, наука, служение, подвиг. А «для» — это все равно, что д л я простонародья. Крохи со стола. Для меньших братьев, для недоросших. А я не хочу быть недорослем. Недоросль — привилегия. У дворян. А я без привилегий.
— Вы новейший разночинец?
— Нет, вовсе без чинов.
Сергей вдруг оглянулся — неожиданное резкое движение — мимо прошла женщина в легком не по сезону платье.
— Это она! — воскликнул Сергей. — Я давно ее заметил. Идет, словно перед прорубью…
— А вы порядком взвинченная личность!
Впереди, загораживая дорогу, семенили вертлявые девчонки, светя голыми голенями, тараторили:
— С этой модой просто ужас! То ноги открывают, то спину. Прямо не знаю, что открывать, что закрывать.
Сергей продолжал выкрикивать:
— Слышал, вы говорили другу своему о школе. А я вам скажу — надо в школе преподавать, что планета наша мало оборудована. И что подлое является не только в чужом мундире.
— Надо щадить детей.
— Щадить значит вооружать.
Он долго еще что-то говорил, доказывал, потом вдруг притих, извинился: «да, конечно, вы правы, неуместно получается», стал прощаться, держался неуверенно, неловко, как человек, который сам понимает нелепость своего поведения.
Вскоре она встретила Сергеева у ворот стадиона, у заветных ворот западной трибуны. Подумать только: западная трибуна, билет в кармане, ворота распахнуты, заходи, будь любезен, располагайся, болей, вопи, наслаждайся. Так нет, дернуло его, схватился с какой-то фигурой, загородившей солнце.
Он не был пьян, верней был опьянен негодованием.
Была еще встреча, столь же случайная, воскресная — в парке.
Праздничная пестрота, лязг аттракционов, перегруженных гуляющими, галдеж детворы, щелканье ружей в тире — все это далеко, за живой стеной березняка, а здесь — тишина перелеска, два цвета над головой: голубизна свода и весенняя зелень вершин. И еще — сырость, чернота пробуждающейся земли. Сергей не злословил, казался успокоившимся, умиротворенным, и эта умиротворенность невольно передалась Катюше. Нежданной выпала весенняя теплынь, душевность бытия, удивительная ясность дали.