Седьмой урок
Шрифт:
— Послушай, — отложил он надкушенную булочку, — а почему ты со мной так разговариваешь?
— Именно?
— А так, — Руслан отряхнул с пруди осыпавшуюся сахарную пудру, — так, словно своими руками, своей грудью Сталинград отстоял, до Берлина дошел, на рейхстаге расписался!
— Мои братья расписались!
— Братья воевали, а ты расписываешься! А сам чего стоишь? Ты сам? Понял? Оба-два живем за чужой спиной, за чужие копеечки, так нечего, понимаешь…
— Ты мои копеечки не считай, — оборвал Сергей, — ты свои тыщи подсчитай, или верней,
— Обиделся! А мы ничего, мы не обидчивые. Потерпим. Мы потерпим пока что.
Руслан Любовойт снова принялся за свою булочку, запивал простывшим какао.
Сергей снял пиджак, швырнул на койку:
— И мы потерпим. Пока что…
— А я, между прочим, ничего особенного не сказал. Заурядная. И не намерен каждую-всякую подобную переживать. Которая потеряла себя и стала, извини, общественным местом.
— Сволочь ты!
— Знаю, почему о ней завел. Видел меня с ней…
— Врешь ты, она всегда одна.
— Видел! И совершенно напрасно обо мне подумал. Я случайно оказался с ней в одной машине. Такси всяких подбирает, кто проголосует.
— Я и говорю, сволочь ты.
— А ты не очень, — отодвинул допитую чашку Любовойт, — и запомни: не позволю никому про меня трепаться. Я с подобными не знаюсь. У меня, заметь, правильная девушка имеется. Вам и не снилась. И я никому не позволю…
Сергей задергался, громыхнул было стулом…
— Ну, драться с тобой не намерен. Так? А по-деловому, спокойно, по-хорошему — пошел вон. Собирай свои шмутки, модные тряпочки и выматывайся.
Руслан вскочил из-за стола.
— Вот как! Расхамился! Думаешь, не знаю, куда гнешь? Коечка потребовалась. Свободная коечка для незнакомочки! Так бы и сказал. Пожалуйста. На ночь? На время? Пожалуйста, говорю. Для друга. Сейчас заведу свою «яву» и гуд бай!
Из-за перегородки выглянула хозяйка:
— Вы что, перепились по случаю выпивки?
— Не волнуйтесь, мамаша, — успокоил ее Руслан, — ничего особенного. Выиграли трусики на общий лотерейный билет. Никак не поделим.
Ночь Сергей провел неважно, ребята правы, нервы растрепались. Спасибо, еще на первой паре лекций не было по случаю болезни профессора. Отлежался до полудня. Трудно ему. Вечерняя школа — всего лишь вечерняя. А колония — всего лишь колония. И всегда в дни запарки болезненная придирчивость ко всему и всем. Так в малолетстве бывало, когда отнимут кусок. И еще — накипающая боль, обида, тревога о судьбах людей, подобных ему — с трудной юностью, исковерканным детством. Это не было настоящей, великой человеческой заботой, чувством всеобщего, а всего лишь вспышка; непонимание того, что надобно, что делать, а всего лишь переполох перед неурядицами.
Поздно вечером кто-то постучал, затем звякнул звоночек.
— Сереженька! — окликнула хозяйка, — говорит, к вам!
Выглянул — кого принесло.
Жорка!
Не попадись Егорий Крейда перед тем Сергею на улице, не признал бы он своего давнего приятеля — вместо задиристого, разухабистого
— Жорка!
— Он самый, Егорий, — заулыбался приятель, — он самый Егорий и есть.
— Откуда?
— Интимный вопрос.
— Давно?
— Да уж да-а-а. Вообще. А тут не очень. Перевелся на лучший кусок.
— Ну, заходи. Заходи, Егорий. Рад повидаться.
— Да уж рад, не рад, а приходится. Увидал тебя на проспекте. Разгуливал. Ну и думаю: зачем где-нибудь, когда есть где.
— Заходи, заходи…
И крикнул хозяйке:
— Это ко мне, старый дружок.
— Ну что ж, гуляйте. Да не загуливайте, до петухов не засиживайтесь.
Однако гость не только засиделся, но и на ночевку запросился:
— Ты не сомневайся, — уговаривал он Сергея, — у меня полный порядок. Отбыл, как часы. И документы — все нормально.
— Зачем мне твои документы!
— Не сомневайся, говорю. Не тот Жорка, который с вами, шпаной, ящики с платформы кидал. Дурак был.
— За ящик давным-давно должен был отсидеть!
— Не один-единственный ящик на земной планете, — вздохнул Егорий, — говорю, дурак был. Сам себе враг. Верно сказано. А теперь точка. Сейчас другая жизнь пошла. Нужно до жизни пристраиваться.
Помолчал, осматривая комнату.
— Ну, так как же?
— Да я сам угловик.
— Ну и порядок. В хате четыре угла. На каждого хватит. А с хозяюшкой договорюсь. Ни в чем не сомневайся. Я и на заводе уже устроен. По хорошей специальности. Кругом договорюсь.
И договорился. Хозяйке деньги вперед. Во всем согласие. Домой позднее курантов не является. Ведерко с мусором аккуратно в отведенный ящик вытряхивает. Туфли в коридоре оставляет. С дворником лады. Так и полетели день за днем в трудах праведных — с утренней зарей на работу, с вечерней в свой угол.
Картошка и пирожные
На другой или третий день после встречи с Анатолием Катюша снова заглянула в кафе и снова за буфетной стойкой мелькнув пестрая косынка. Под окном, на улице вертелись мальчишки с голосистым транзисторным приемником, в недостроенном клубе напротив репетировал оркестр; рычали бульдозеры на пустыре — новый город утверждался в степи, катили уже по целине детские колясочки и младенец гремел погремушкой, требовал, чтобы давали дорогу:
— Я-а-а!
Рядом с Катюшей за столиком целая ватага подростков: черные креповые костюмы, один в один, наверно вместе у знакомой девчонки-продавщицы покупали; черные туфли с модными носками, яркие платочки в боковых кармашках пиджаков — все с иголочки, франтовато, модно, стиль!
Но если прислушаться, разговор цеховой, рабочий, и это рабочее крепко переплелось со всем окружающим, и они сами не замечают, как разговор переходит от цехового к праздничному, семейному, событиям в городе и стране.