Седьмой урок
Шрифт:
— У нас тут все-таки не Ясная Поляна, чтобы исчезать!
Часы отбивали слышнее, чем мотор. Плавный ход машины убаюкивал Вагу, он готов был примириться с неожиданным покоем. Прудников бережно подруливал «ЗИЛ». Однако этого бережного молчанья хватило не надолго:
— Одно мне не нравится, Богдан Протасович: не компанейский вы человек! Все один да один!
— Когда я один — я со всеми! — отозвался Вага, не размыкая глаз.
На реке скрежетал и дробился лед, покрываясь белесой пылью. Воздух застыл,
За излучиной реки Вага попросил остановить машину. У подножья холма перед земляной дамбой толпились люди, виднелись квадраты грузовиков и самосвалов, освещенные фарами. Доносились возгласы, обрывки фраз, споров. Вага увидел выхваченную фарами из темноты знакомую фигуру бригадира садоводческой бригады. Люди суетились у промоин, укрепляя дамбу, засыпая бреши землей, камнями, щебенкой, подгоняли машины окриками, как быков; грузовики сменяли друг друга, хлюпая колесами в воде и грязи, взбирались на гору. На их место подкатывали новые машины, шаг за шагом отвоевывали землю.
Две сверкающие в свете фар острые ледяные клешни, протаранив земляную дамбу, протянулись к дороге.
Вага узнавал дружинников и детдомовских ребят, мелькнули лица Татьяны и Степана. Но тотчас в темноте все потонуло. И только окрики, похожие на команду:
— Давай сюда! Даешь людей!
Кто-то с грузовика кинул Ваге лопату:
— Принимай!
И он принял лопату и выполнял, что приказывали, что требовалось самим делом, создавшейся обстановкой. Работал, стараясь не отставать от других, ни о чем не думая, не отдавая себе отчета.
— Сгружай… Принимай… Сюда давай…
Острые, сверкающие клешни меркнут, втягиваются, как когти, в черноту земли, прорвавшийся поток отступает.
Вага останавливается перевести дух, опирается на лопату. И чувствует на себе взгляд, пытливый, ощутимый, как прикосновение руки.
Оглянулся — женщина в светлом платье.
— Чудно, — тихо говорит она, — сейчас, при фарах заметила, что ты седой. А тогда нет. Днем не заметила, а ночью вижу.
Глаза по-весеннему влажны и теплы. За ее плечом молодые деревца с тонкими нежными ветвями. Она смотрит на пронизанное звездным светом небо.
— А все равно на весну повернуло!
Сколько времени прошло, Вага не знал — из темноты, рокота и гула возник голос Прудникова:
— Все!
Виктор Прудников отобрал у Богдана Протасовича лопату:
— Тут только начни…
Как малого ребенка, отвел Вагу к машине. Черный лимузин сверкал лаком среди тусклых пятен самосвалов и грузовиков. Только на радиаторе и никелированных колпаках налипла грязь. Прудников отвернулся от грязи, распахнул дверцу.
Бригадир отпустил женщин. Богдан Протасович окликнул ту, с которой работал рядом:
— Прошу в машину. Подвезем!
Она улыбнулась, но не двинулась с места:
— Да чего там, у нас своя трехтонка имеется.
По
На плотине, у самого края, словно на командном пункте, резко очерченные фигуры — Вага узнал Лебедева. Чуть дальше — скрытый мелькающими тенями, проворный, суетливый человек. Лица разглядеть невозможно, но подвижность его и непокой сразу привлекли внимание Ваги.
Прудников едва успел притормозить, Богдан Протасович выскочил из машины, кинулся на плотину.
— Сашко!
И уже обнимал инженера Петрова.
— Сашко, старик!
— Богдан, друже! Лебедев сказал мне, что ты вернулся.
— Друже! Хоть бы позвонил. Променял на бетон старого друга.
Прудников вылез из машины, обошел ее вокруг, осторожно перебираясь с камешка на камешек. При свете фар сгрудившихся самосвалов обследовал лоснящиеся бока «ЗИЛа». Потом остановился, поглядывая на плотину, на фигуры Ваги и Петрова, выхваченные световым конусом из темноты.
Лебедев обратился к Богдану Протасовичу:
— Товарищ Петров нас всех опередил. Духом чует напряжение железобетона.
— Что поделаешь, душа-то здесь осталась!
Под прямыми, в упор наведенными лучами, льдины сверкали сколотыми гранями или тускло мерцали белесой спиной, ноздреватой, изъеденной дождями, утопали в непроницаемой глубине.
Отсюда, с высоты железобетонной твердыни, все казалось иным, чем там, внизу, под земляной дамбой, когда приходилось лопатами отбиваться от надвигающихся клешней; отсюда, с железобетонной твердыни, все представлялось даже красивым, особой, неистовой красотой бушующей стихии.
Богдан Протасович готов был забыть о размытой дамбе, о потоках, хлынувших на берег. Но в этот миг из расправленной, смолистой глубины всплыла кровля человеческого жилья, завертелась, закружила, дробясь о камни, исчезла в горловине шлюза.
И вновь сдвинулось, сместилось время — прошло мгновение или вечность? Вага вглядывался в ночь — там, на холме, за стеной ночи, гирлянды праздничных огней и детская трепетная песня.
В глазах зарябило, стиснуло дыханье…
— Не смотри на водоворот! — предупредил инженер. — Смотри под ноги, на бетон.
Инженер застучал каблуками по бетону:
— Выдюжим!
И тут что-то произошло, очень важное, решающее, объединившее всех до самого крайнего сторожевого звена в ночной, бессонной долине.