Седьмой урок
Шрифт:
Что он знал о Шеврове?
Ничего в судьбе Серафима Серафимовича не было оправдывающего, объясняющего столь разительную измену самому себе, своей молодости.
— Что же все-таки стряслось с вашим хорошим молодым человеком? Что произошло?
— Да ничего не стряслось, — пожал плечами сельский врач, — просто нежданно-негаданно получил хорошее видное место. Кого-то сняли. Его назначили. Вот он и выскочил — на чужой беде в люди вышел. Ну, естественно, стал дорожить нежданно полученным местом. Дорожить и опасаться,
— Замечательно, что последующее не помешало вам запомнить все, что было честного, порядочного в человеке.
Они беседовали долго. Наконец врач спохватился:
— Меня просили навестить…
— Да-да, благодарю вас, — Богдан Протасович сидел, опустив голову, потом вдруг порывисто поднялся: — Однако сперва прошу пройти со мной. У нас тут неотложный случай.
— Здесь, дорогой коллега, — остановился Богдан Протасович у двери амбулатории, — прошу учесть, больная находится в чрезвычайно возбужденном состоянии, сменяющемся моментами глубокой депрессии. Постарайтесь ограничиться диагнозом по зрачкам и габитусу.
— По зрачкам? Вернуться в прошлое столетие?
— Ну что ж, и в прошлом столетии умели определять болезни.
Янка лежала в постели, закинув руки за голову, едва глянула на нежданных гостей.
— Как вы себя чувствуете? — осведомился Вага.
— Спасибо, профессор. Отвратительно.
Сельский врач привычным движением подвинул стул к постели и, не выпуская портфель из рук, задавал беглые короткие вопросы, стараясь без стетоскопа и молоточка определить состояние больной.
Вага тяжело опустился в кресло чуть в стороне, с видом человека, занятого самим собой.
Так прошла минута, другая. Старый врач расспрашивал, Вага молчал, Янка смотрела в потолок.
Внезапно Вага обратился к Севрюгиной:
— Только что звонили из центра. Высланы самолеты за детдомовскими ребятишками. Штаб считает необходимым эвакуировать детей.
Районный врач удивленно оглянулся на Вагу:
— Позвольте, я указал, что детдом…
Но Богдан Протасович, не обратив внимания на замечание доктора, продолжал:
— Если вы, товарищ Севрюгина, чувствуете себя плохо, имеется возможность вывезти вас на самолете.
— Да, прошу вас, профессор, — вскинулась Янка, — спасибо, профессор…
— Тогда собирайтесь, — поднялся с кресла Вага.
— Сейчас, сейчас, профессор. За мной пришлют машину?
— Заедет Прудников.
— Позвольте, — запротестовал врач, — я совершенно определенно отметил…
— Потом, потом, доктор! В данный момент самое главное предоставить больной полный покой и время не спеша собраться.
Вага помедлил немного, ожидая, не скажет ли что больная, задержался еще у дверей. Потом, пропустив доктора вперед, вышел из комнаты. Молча двигались они по коридору.
Вдруг
Янка догоняла их, шаркая туфлями, надетыми на босу ногу:
— Погодите, профессор, — подбежала Севрюгина, придерживая полы халата, — простите, пожалуйста, я подумала… Если меня возьмут на самолет, значит… — она растерянно смотрела на Богдана Протасовича, — …значит, кто-то из детей останется? Кто-то останется из-за меня?
— Мы обязаны оказать вам помощь.
— Это невозможно. Сначала я не подумала…
— Повторяю, наш долг помочь вам.
— Нет, нет, профессор, ни за что.
— Успокойтесь. Возвращайтесь к себе. Мы подождем вашего решения.
— Разве я не сказала? — глаза Янки болезненно сощурились.
— Возвращайтесь к себе, — Богдан Протасович старался говорить сдержанно, — собирайтесь, время еще есть.
— Вы считаете… — Янка пристально всматривалась в лицо Богдана Протасовича, — …считаете меня… подлым, самым последним человеком. — Голос ее дрогнул: — Я знаю, так все считают. Работаем вместе, рядом… Говорят со мной, подругой называют, на вечеринках гуляем, а потом… Ну и ладно. Пусть. Плевать.
Она запнулась, слова сбились комком:
— Вы требуете окончательного решения, профессор? Я вам скажу — нет. Слышали? — Нет!
— Отлично слышу, девочка. И рад, что не ошибся в тебе.
— Простите, профессор, — она исступленно уставилась на Вагу, — что это значит? — лицо ее вдруг исказилось. — А, знаю — проверочка! Очередной опыт. Слишком простенько, профессор!
— Да, проверочка. И заметь — последняя. Не утратила совесть человеческую, так и живи человеком. И никуда тебе от этого не уйти. Никуда от себя не спрячешься, не закружишься.
— Очередной опыт профессора Ваги!
— Фельдшера Ваги. Деревенского фельдшера. Профессор прописал бы тебе гальванизацию, воротник, инъекции, Кавказ, Крым, радоновые ванны, Бе-прим, Бе-шесть, Бе-двенадцать. А я говорю — здорова. И живи, как подобает здоровым.
— Я для вас третий пингвин, Богдан Протасович!
— Что?
— Третий пингвин, говорю. Двух привезли вам из Антарктики. А я, значит, третий.
— А ты не живи пингвином. Живи человеком. Ей-богу, неплохое звание!
Богдан Протасович разнервничался, свело плечо, задергались жилки под веками. Севрюгина хотела ответить ему зло — умела девочка подобрать колючее словцо — но, глянув на Вагу, потупилась.
Богдан Протасович проговорил уже ласковей:
— Одна побудешь? Или подружек прислать?
— Подруг? Нет, не надо. Сама к ним выйду.
И убежала.
— Ну, уж вы фельдшер! — проворчал врач, искоса посматривая на Вагу. — Удивительно бесцеремонно действуете!
— Не бесцеремонность страшна, дорогой доктор. Страшно, когда на берегу толпятся да гуторят, пока человек ко дну идет!