Седьмой урок
Шрифт:
— Ну, чего добилась? — негодовала Надежда Сергеевна. — Это вне опыта, вне объективного наблюдения, а значит, вне науки.
— Знаю.
— Знаешь?
— Теперь знаю…
— Хорошо хоть теперь!
Надежда Сергеевна схватила руку Татьяны, слегка сжала в кисти.
— Надежда Сергеевна, поверьте, я чувствую себя отлично!
— Возможен второй приступ… — Кириллова выпустила руку Татьяны, — ну вот что: распорядись, чтобы твою койку… твою кровать перенесли в мою комнату. Так будет верней… Ты рассказала Богдану Протасовичу?
— Нет.
—
Теперь они смотрели друг другу в глаза. Странный взгляд Кирилловой — неспокойный, ревнивый и требовательный — одно из тех мгновений, когда узнаешь человека лучше, чем за долгие годы. Неловкое молчание и потом скороговорка взволнованных, понявших друг друга женщин:
— Непременно скажи ему!
— Только не сегодня, Надежда Сергеевна…
— Непременно скажи. Он должен знать. Это необходимо. Сейчас это особенно необходимо…
— Только не сегодня. Потом. Если все завершится успешно…
— Нельзя медлить, смешная девочка. Это же не стихи в альбом.
И вслед за тем — прямо, в открытую, им уже нечего было таиться:
— Пойми, он должен знать, что верят в него.
— Надежда Сергеевна!
Чаплыгина запнулась, приметив Степана, — Федотов стоял чуть поодаль, ожидая, когда Татьяна останется одна.
— Надежда Сергеевна…
— Хорошо — тогда я скажу!
— Нет. Ни за что! Я сама отвечаю за свои поступки!
Едва Кириллова удалилась, Степан кинулся к Чаплыгиной:
— Я скотина, Танюша. Прости! Как я не заметил, не догадался! Ради всего, прости! Сейчас все слышал. Но я должен был знать… С моей стороны — свинство. Однако и ты хороша — ничего не сказала!
— Брось, Степа. Прошу.
— Интересно получается: песни и танцы коллективно. Мы. Наше. Общее. А все прочее, значит, — я сама! Мое личное. Я! Здорово!
— Прошу, Степа! — болезненно поежилась Таня.
Садовую аллею сменила покореженная дождями дорога; потом пошла вскопанная, рыхлая, насыщенная влагой земля.
У реки, на замшелом камне, похожем на дольмен, застыла парочка — он и она — плечом к плечу, головы покрыты прозрачным, невесомым платочком, руки сплелись…
— Как все просто у них, — невольно остановился Степан, — легко, бездумно; красуются полевыми цветочками.
— А я не могу так, растительно. Я требовательное млекопитающее. Либо воистину человеческое счастье, либо — ничего!
— Скажи откровенно: не любишь! А верней — любишь другого. А еще верней — любила. С девическими иллюзиями не так легко расстаться.
— Ты сегодня удивительно проницателен!
Татьяна отвернулась порывисто, угловато, как все получалось у нее. Протянула руку:
— Прощай, пока. Мне нужно побыть одной, собрать силенки, как справедливо заметил мой верный друг.
— Погоди. Согласись — все же дикая выходка. Честно признаюсь, не ожидал.
— И я не ожидала. Представь! Да, кстати, Степа, не хочу, чтобы ребята узнали. Чтобы сегодня, сейчас, завели разговор. Завтра пусть. Завтра все решим. А сегодня хочу сама разобраться с мыслями.
— Ты
— Нет! Нет, Степушка. Я хочу прожить этот день в обычной обстановке, на вольной волюшке, как все. Дорога, автобус, работа, прогулка. Никакой лабораторной, никакой клинической обстановки. Хочу провести день в условиях, когда человек почему-либо не может воспользоваться врачебной помощью. Наш препарат — вот все, чем он располагает. В этом весь смысл. И не смотри на меня прокурорскими глазами — вирус подавлен, я не представляю угрозы для окружающих.
— Спасибо, что подумала об окружающих. Ладно, как хочешь. Но я как друг и как лицо, причастное к науке…
— Отмежевываешься!
— Нет, огорчаюсь. Считал тебя надежным, мыслящим существом.
— Понятно, Степушка, — не положительный герой!
Она разглядывала Федотова минуту, другую… Наконец проговорила, видимо, придавая сказанному особое значение:
— Послушай, Степушка, я сейчас подумала об очень простом. Обыденном. И вместе очень важном. Можно сказать, о главном законе нашей жизни. В чем главный ключ нашего бытия? Твоего, Василя, Янки — всех нас. Ну и моего, разумеется. У каждого из нас есть свои недостатки, наверно, даже очень серьезные. Но когда мы вместе, когда единая, общая цель — все подлое отбрасывается. Если научно-популярно выразиться, получается как бы взаимная коррекция. Наверно так на корабле: простые смертные люди со всеми присущими людям качествами. А курс корабля правильный. Ну, пока, Степка, я ушла!
Летний лагерь расположился на склоне холма.
В центре солидный корпус — в недавнем прошлом филиалу передали чей-то ведомственный дом отдыха «Люкс» и теперь он утвердился в качестве главной базы палаточного городка. Палатки не были еще разбиты, оголенные четырехугольники фундаментов пестрели шахматными клетками. На нижней площадке окруженный кольцом тоненьких, поджарых деревцев высился главный корпус — каменное, внушительное здание в новом духе, с непременным бетонным козырьком над парадным входом, с плоской крышей, на которой можно было бы танцевать и пить коктейли, на которой, однако, не танцевали и не пили коктейлей, а просто складывали ненужный инвентарь и всякий хлам.
Зимою два верхних этажа были отведены под общежития лыжной базы и комнаты для семейных отдыхающих. Внизу разместились канцелярия, кабинет начальника лагеря, демонстрационный зал, биллиардная, читальня и комната санпоста — что-то среднее между камерой хранения, кладовой кастелянши и амбулаторией. Здесь пахло лекарством, бельем и дерматином.
Первыми «ЗИЛ» встретили пингвины. Они шли вразвалку, не боясь машины, прямо на машину, и Прудникову пришлось с ходу осадить. Тогда птицы придвинулись вплотную, разглядывая себя в никелированных колпаках колес. Едва приоткрылась дверца, они направились к Богдану Протасовичу с таким видом, точно хотели пожать ему руку.