Седьмой урок
Шрифт:
— Ты, Степа, наверно, родился в сером пиджаке, — приглядывалась к Федотову Янка, — вылитый докладчик на антирелигиозные темы: «Не бог сотворил нас, а мы — бога!»
— А по-моему, товарищи, лучше носить серый пиджак лектора, чем канючить деньги у престарелых родителей.
Жан, все время стоявший в стороне с пыльником Севрюгиной, бережно переброшенным через руку, отважился вмешаться в разговор:
— Разрешите напомнить — у нас не составлена еще программа культурного отдыха…
— Программа меняется, — Чаплыгина поглядывала на бегущие
— Дорогие товарищи, — напомнила Янка, — основная ваша задача — не затягивать информацию. Особенно ты, Танька, со своей кибернетикой. Оставьте минутку для живой жизни.
— Есть предложение перенести Чаплыгину на потом.
— Протестую. Тысячу раз переносили. Мы соберемся, а которые прочие, могут плясать на полянке.
— Заседатели несчастные, — возмутилась Янка, — атомная пыль. Так жизнь и проморгаете. Согнетесь, скорчитесь, скрючитесь, а все шамкать будете: вируши, вируши. Эх вы, бывшие мужчины! Можете заседать. А я пошла на полянку. Познакомлюсь с комбайнером, вечерок отгрохаем. Пластинки привезла мировые!
Последняя страница из дневника Татьяны Чаплыгиной
Весенняя лень одолела. Задумываюсь, мечтаю, перебираю лепестки на цветах. Ночью просыпаюсь от внезапной тревоги, вдруг охватывает непонятная радость — от того, что за окном распустился листок, от того, что кругом зеленеет трава.
А ведь это чудесно — беспричинная, весенняя радость!
Наши мальчишки заглядываются на меня. Сержусь, сохраняю неприступный вид, а самой хорошо, что заглядываются, не кажусь уже себе дурнушкой — всегда расцветаю вместе с подснежниками, это мой месяц — апрель. Угадываю взгляд Степана, а когда глаза встретятся — совершенно неорганизованное состояние, что-то из области необъяснимого тяготения. Ни с кем другим этого не испытываю.
И еще новое: восстание против всего логического, против анализа, графических построений — всего, что не умещается в слове в е с н а.
Преодолеть и работать, работать безотказно, до беспамятства.
Нет, долой все, диаграммы, срезы, микроскопию…
— Да здравствует весна!
В распахнутое окно вкатилось солнце. Развалилось на подоконнике рыжим, ликующим мальчишкой.
Пахнуло раздольной, разметавшейся рекой — опьяняющий запах полой, стремящейся реки!
Жить! Хочу жить!
Я верю в себя, я нужна людям, потому что стремлюсь служить добру!
Степка — вот моя заботушка. Он со мной, даже когда его нет. Может, это настоящее?..
Богдан Протасович задержался в коридоре у окна — внизу по двору степенно расхаживали пингвины. Богдан Протасович долго следил за ними, стремясь определить, как переносят гости теплынь. В движениях птиц не было ничего королевского, они давно уже стали своими парнями.
— Озабочены судьбой нового опыта? — мимоходом бросила Ваге Надежда Сергеевна.
— Прекрасно выглядят, — не отрываясь от окна, проговорил Богдан Протасович.
Он
— Не осудите за откровенность, Богдан Протасович, — остановилась Кириллова, — мы почитали вас Прометеичем… — улыбочка скользнула по лицу Надежды Сергеевны, — …а вы оказались всего лишь доктором Айболитом!
Вага подошел к зеркалу, чтобы привести в порядок шевелюру — у него была красивая, холеная прическа.
Кириллова заметила это движение:
— Несвойственное ученому мужу кокетство!
Порывы ветра усиливались. Березовая роща, гонимая метелью, сплошным потоком сбегала с холмов. Сосны стояли еще в рост, только ветви кружили вокруг стволов, беспокойно отыскивая опору. А в лесу разносился уже шум бурелома.
Собрались в большом зале.
Татьяне пришлось уступить трибуну Богдану Протасовичу — ее сообщение о новом в биофизике отложили «на потом». Она сидела в первом ряду, чтобы лучше видеть Богдана Протасовича, поближе к окну, чтобы видеть рощу и тучи.
Доморощенные сатирики рисовали Чаплыгину в виде некоторого отрезка прямой с портфелем под мышкой. Степан уверял, что сквозь видимые миру очки проглядывает невидимая миру нежность, считал ее резкость и угловатость естественной защитной формой и угадывал множество добродетелей, неприметных другим.
Пока буран кружил вихрями, играл поземкой, Татьяна, прислушиваясь к гулу бурелома, подбирала новые строфы. Но когда снег осыпался, стал таять и по земле расползлись черные пятна, жестокий бесснежный ветер, нарастая, все больше обнажал черноту — она поникла, встревожилась, стала определять силу ветра в цифрах, в баллах, приглядываясь к вершинам деревьев: пять, шесть, семь баллов… Двадцать метров в секунду, двадцать три…
Чаплыгина перестала смотреть в окно. Перед глазами светлый зал, лица друзей, рядом теплое плечо — вернулась спокойная уверенность.
Серафим Серафимович Шевров собирался уже развернуть домашний сверточек — страдая печенью, он предпочитал домашние завтраки, — как появился завхоз летнего лагеря.
— Тебе чего? — нелюбезно встретил его Шевров. — Тебе коменданта?
— Кого угодно. Любое начальство.
— Надо что-нибудь?
— Ничего не надо. Ветерок задует.
— Какой ветерок? Откуда?
— Не видите, что ли? С гнилого угла. Поворачивает на чистый норд.
— Ну?
— Вот и ну. С низовья гудит. Лед остановил. Говорят, в устье целые горы наворотил.
— Тебе что надо, не пойму?
— Ничего. Говорят, в прошлом столетии точно так задуло. Лед обратно пошел. В соседнем селе ледяная гора на главную улицу вышла. Так и двинула по улице до самого волостного управления.
— Ты что мне — лекции собираешься читать? Панику поднимаешь!
— Никакой паники. Зачем паника? У нас в поселке дружина имеется. Посты расставлены. Службу несем. Только нам для подкрепления ваши дружинники требуются. Которые из прибывших. На экскурсию. Называйте имена, запишу в списочек.