Седой Кавказ
Шрифт:
…В поздних сумерках, когда на западе небосклон только чуть рдел и сельчане, измотавшись от колхозных забот, разошлись по своим жилищам, в Ники-Хита вскачь въехала бричка председателя сельсовета. Вожжи были в руках Самбиева, он часто бил плетью коня, а рядом, пьяно свесив голову, размахивая руками, пел неприличную песню Докуев.
– Самбиев Денсухар вернулся, – полетела молва по селу.
– Ко мне во двор, – повелевал Докуев. – Накрывай стол, жена, мой друг детства вернулся. Собирай ловзар*.
Село зашевелилось, загудело. Где-то заиграла гармошка, ей в такт забил барабан. Народ хлынул к дому председателя. Во дворе Докуева в бешеном темпе гарцевали лезгинку…
Денсухар давно уже спал в специально отведенной для него комнате, а жена Домбы, длинная и худющая Алпату, все еще ворчала на лежащего, уткнувшись в стенку, пьяного мужа.
– Как ты посмел, сумасшедший, связаться с этим уголовником?
Домба со стоном перевернулся на спину и прерывисто, тонко, со свистом захрапел.
Далеко за полночь Самбиев проснулся. Хотя мучила жажда и все внутри болело от накануне выпитого спиртного, он все-таки испытывал какое-то невероятное, давно позабытое блаженство и комфорт. В первое мгновение не мог понять, где он. Боясь шелохнуться, по многолетней закалке заключенного стал шарить широко раскрытыми глазами по сторонам.
Свежее, еще отдающее хозяйственным мылом и угольным утюгом белье, теплое одеяло, туго набитая подушка с запахом верблюжьей шерсти и главное – мягкая, до невозможности глубоко прогибающаяся металлическая кровать с узорчатыми спинками.
Нежный лунный свет проникал в окно, наполнял комнату уютом и спокойствием. В слегка приоткрытую форточку дул прохладный, сыроватый ветер. Было до того тихо, что Денсухар слышал свое дыхание. Наконец он понял, где он, и все вспомнил. От мысли, как он моментально сообразив, объегорил Докуева, ему стало весело, и лицо его в лунном полумраке просияло. Хотя Самбиев и врал о подельниках Докуева, слух этот гулял по зонам, и если бы доли правды не было в нем, Докуев не поддался бы на открытый шантаж и угрозу. А после выпитого спиртного Домба и вовсе «раскололся» перед Самбиевым, который в пылу дружбы и кровного родства решил не только миловать заблудшего односельчанина, но даже опекать его впредь от происков злоумышленников и злоязычников. Более того, Самбиев под конец пьянки дал слово другу, что он возьмет его не только под опеку от уголовников, но и создаст Докуеву некий ореол мученика и борца за тейповые*, деревенские и даже общенациональные интересы. Разумеется, все эти услуги требовали от друга детства небольших, по мнению Денсухара, моральных и, что более существенно для Самбиева и не очень для Докуева, материальных издержек. Конечно, они клялись друг другу, что деньги – это далеко не главное в их взаимоотношениях, но в то же время Докуев, волею судьбы оказавшийся в более благоприятных обстоятельствах, не может и не должен оставить друга в беде, тем более не дать каких-то бумажек, то есть денег. И Докуев долго доказывал неожиданно объявившемуся другу, что он много о нем думал, переживал и не сегодня-завтра хотел написать письмо, послать деньги, посылку и даже поехать за ним на Север. Короче, все было по-братски, просто мешали некоторые враждебные силы, в том числе и «скотина жена», и «тупость односельчан».
Потом Самбиев вспомнил о своем доме, отданном властью под сельсовет, о своем одиночестве, и ему стало тоскливо.
С этими думами он пролежал так долго, что лунный свет в переплете оконных рам переполз с его груди к ногам, остроконечными ромбиками.
Несмотря на то что лежать в уютной кровати было приятно, жажда нестерпимо одолевала его. Он осторожно встал (кровать предательски заскрипела), быстро нашарив одежду, облачился в нее и на цыпочках вышел в сени, освещенные чадящей керосиновой лампой. На широкой лавке у входной двери стояли три прикрытых крышками эмалированных ведра. Денсухар в спешке кружкой полез в первое с краю ведро и, только когда поднес сосуд ко рту, понял, что набрал молока. От жирного запаха его чуть не стошнило, он резко отстранил кружку от сморщенного лица, и она неожиданно выпала из его рук, задевая ведра. Самбиев со злостью сплюнул, сделал шаг к выходу и, видимо от хромоты, на сгустившемся за ночь молоке ноги заскользили; он, пытаясь сохранить равновесие, за что-то схватился, опора оказалась ненадежной, и он полетел с шумом на пол, опрокидывая ведра, лавку и еще какую-то утварь. Через мгновение в спешке скинул крючок и выскочил на улицу. На залитом лунным светом дворе соображал, где ворота. Вдруг забренчала цепь, и черной тучей, грозно рыча, на него бросилась громадная собака. С невиданной прытью Самбиев бросился в сторону, и с удивлением для себя оказался на плетне. Прыгающая с рычанием на цепи собака была теперь не опасна, и Денсухар от души на русском обматерил ее и ее хозяев, помахал кулаком и с трудом, медленно слез на улицу. Сориентировавшись, засеменил к реке. Жадно, из пригоршней, с наслаждением,
Осматривая, обогнул дом, медленно по тем же каменным ступенькам взобрался на веранду. Когда-то здесь с краю стояла летняя печь, а за ней качели из грубого жгута. Денсухар посмотрел вверх и ему показалось, что даже в темноте он четко видит отшлифованную жгутом качелей стропилину. Он вспомнил песню, которую напевала мать, выпекая кукурузный чурек в печи, как они – две старшие сестры и он – садились завтракать на веранде под веселое журчание реки и, несмотря на страшный аппетит, ждали, пока из двери не выйдет отец… Теперь на этой двери висел крупный амбарный замок с бумажной пломбой, на которой была проставлена вчерашняя дата – 28.04.1959 – и замысловато-хитрая подпись председателя сельсовета.
…В это время глава села не спал. Разбуженный шумом в сенях, Докуев Домба хмурым взглядом уперся в потолок. Он слышал, как больше, чем надо, громыхает посудой и шваброй его дура-жена, как она на весь дом и двор обзывает его нерадивым ослом и проклинает ублюдка Самбиева. Однако это мало волновало Докуева. Он знал, что сегодня завтрака не будет, пока он – чуть для виду поворчав – не даст жене откупную купюру, на очередную тряпку или безделушку для уродин-дочерей. (Кстати, они гораздо красивее Алпату в молодости. И куда его глаза тогда глядели? И глядеть даже не на что было: ни спереди, ни сзади. Просто черт попутал, ведь точно наворожила, стерва проклятая!) Да Бог с ней… Это не деньги. Вот что делать с Самбиевым? Вот горе так горе. От этих мыслей он съежился, лег на бок калачиком, укутался поплотнее одеялом, ему даже холодно стало.
«Сколько наговорил спьяну, а сколько денег и услуг наобещал, даже дом вернуть?! Ведь давал зарок пить только с начальством и так, чтобы не пьянеть… А этот Самбиев скотина большая. Он и в детстве был такой – отчаянный, бесстрашный. А теперь и вовсе уголовник. А финку как достал, чуть не проколол… Опасный, гад. Может, его опять засадить? Нет, за ним другие вернутся. Всех не засадишь… А как я от них всех откуплюсь? Нищим сделают… Нет, лучше я этого одного куплю. Не откуплюсь, а куплю…» – Домбе стало жарко, он сдернул одеяло, лег снова на спину. Мысль отчаянно заработала в трезвеющей под причитания жены голове… – «В конце концов, я власть. Советская власть, – ставил логическую точку в своих тревожных раздумьях Докуев, – и у меня связи, деньги, опора. А он рецидивист-уголовник… Он будет плясать под мои хлопки, а не как вчера я. И как я вчера целовал эту обросшую, беззубую рожу?! Ду-р-рак! В крайнем случае я его вновь засажу в тюрьму. Интересно, куда он пошел? Хм, конечно в сельсовет… Так ведь он уголовник бездомный».
Докуев с облегчением вскочил, оделся, тронулся на выход. С растрепанными волосами, хмурая вспотевшая жена, подбоченясь, встретила его в сенях и только раскрыла рот для очередной атаки, в конце которой должна была прозвучать сумма ультиматума, да так и застыла в комической позе, увидев на лице супруга твердую решимость и строгость. Она не знала, что ее Докка-Дика* (так она его называла в редкие минуты его щедрости), только что внутренне переборов себя, совершил подвиг, а может, очередную подлость. Ну это неважно – растут дети, четверо, а им надо есть, учиться, жениться… Да сколько еще надо.
В предрассветных сумерках Докуев торопился вверх по руслу к окраине села, к еще чернеющему в ночи лесу, где располагался сельсовет. На востоке, на фоне фиолетово-дымчатого горизонта четко обозначились плавные вершины лесистых кавказских гор. А с противоположной стороны, как померкшая к старости красавица, уныло застыла на месте бледная, бескровная луна. Казалось, что она, стыдясь, пытается подглядеть под крыши домов жителей Ники-Хита и хочет узнать, что им снилось и о чем мечталось в эту щедрую лунным светом, тихую, цветущую ночь. Испугавшись жаркого, щедрого солнца, разлетелись в никуда заманчиво-обманчивые звездочки. Мир застыл в тишине и в покое. Даже вдохновленные страстью соловьи и озабоченные тем же лягушки умолкли. Было то время суток, когда ночь еще не прошла, а день еще не наступил. В воздухе ощущалась какая-то необыкновенная весенняя восторженность. Природа, за долгую зиму накопив, как в бутонах, силу любви, аромат запахов и блистательность красок, бурно жаждала рассвета, расцвета, оплодотворения.