Седой Кавказ
Шрифт:
Проснулся Домба рано с несвежей головой, с дурными мыслями. Вновь он мучился противоречиями, вновь побрел в огород. На улице стояла не по-весеннему пасмурная погода. С какой стороны взошло солнце в это утро – определить было невозможно; все было серым, печальным, туманным. Однако Докуев, с болью, с отвращением к самому себе, окончательно что-то от себя отрывая, от чего-то очень родного и непонятного отказываясь навсегда, решил, что его «солнце» должно взойти в стороне красного по ночам Грозного.
После полудня Домба был в Грозном, на всегда пустынной Московской улице. То ли по странному совпадению, то ли отражая реальность советского существования,
Все это было в самом начале Московской. А далее эта улица по пологому наклону уползала к окраине города, мимо бывшей синагоги, через еврейскую слободу, и упиралась в хлебокомбинат. Как раз здесь и стоял Домба, раздражаемый сытными запахами свежевыпеченного хлеба, дрожжей и жареных семян подсолнечника для халвы.
«Странное дело, – подумал Докуев, – улица Московская: на одном конце хлеб, на другом тюрьма, а проходит через нищие, грязные кварталы советских евреев. Почему название улицы не поменяли?»
С этими не касающимися его мыслями побрел к набережной. И хотя дорога шла под уклон, идти ему было тяжело, что-то сильное, вечно довлеющее, тянуло его в обратную сторону. В эту сырую, пасмурную погоду, с изредка моросящим дождем ему было жарко («солнце» уже согревало); противный, липкий, как клей, пот выступил меж лопаток, обильно впитался в грубую ткань рубашки и, будто возрастающий горб, все больше и больше непомерным весом давил к земле. А он все шел и шел, и уже оставалось шагов сто до мрачных зданий тупика, как из окна столовой донесся глухой стук, и Домба сквозь толстое стекло с ужасающим преломлением увидел и без того искривленное, беззубое лицо хмельного Самбиева.
Докуев был сражен, ему показалось, что теперь его окончательно уличили в стукачестве, в подлой измене. Повинуясь жестам Денсухара, он, как в полусне, оказался за столом, в компании из трех полупьяных рабочих. Молча, выполняя волю свидетелей своего падения, он залпом выпил полный стакан вонючего вина. С опущенной головой он ждал в лучшем случае упреков и оскорблений, а по справедливости – расправы с жестоким избиением. И вдруг Самбиев обнял его за плечи, громко назвал очень хорошим человеком, другом, а на ухо прошептал: есть ли деньги? На что Домба, как бы избавляясь от ненужного хлама в кармане, передал другу детства всю наличность. От этой щедрости Докуеву стало легче, даже показалось, что он от чего-то откупился и навсегда отверг мучения последних дней.
На следующее утро он понял, что неизвестно как очутился в каморке общежития Самбиева. Хозяин лежал на скатерти под кроватью, уступив постель другу.
– Ну как тебе моя девушка? – бодрым голосом снизу реагировал Денсухар на скрипы пружин казенной кровати.
Докуев только болезненно промычал.
– И зачем ты свадьбу так скоро назначил? – звонко звучал голос Самбиева. – А калым какой обещал уплатить?… Ну, честно говоря, я знал, что ты настоящий друг. Я знаю, что иначе
– У-у-у, – завопил еще болезненнее Докуев.
– А то, что ты обещал невесте корову с теленком подарить, – совсем мужественное решение. Ты прямо до слез растрогал меня и ее, ведь она тоже сирота, одинокая несчастная девушка.
Неровными волнами забегали пружины над головой Самбиева, непонятное мычание перешло в скорбный стон.
– И как Алпату обрадуется моему счастью! – продолжал тем же голосом Самбиев.
– Какая свадьба? Какой калым? – не выдержал друг детства.
– Ну, ты вчера при людях говорил, – возмутился голос Денсухара.
«То ли он шутит, то ли издевается?» – подумал трезвеющий Докуев и свесился головой вниз, желая взглянуть в глаза друга, и в это время мучившее его нутро отрава нежданно вырвалась наружу, с щедростью, с вонью обдавая лицо изумленного жениха.
Раздался бешеный вопль, мат, была небольшая потасовка, которая быстро угасла в недрах каморки. В полдень мрачные друзья похмелились в пивнушке у автостанции.
– А что ты делал на Московской? – коварно, исподлобья глядя, спросил Самбиев.
– То же, что и ты, – нашелся Докуев.
Ночью, уже в Ники-Хита, Домба, несмотря на вялость во всем теле, заснуть не мог. В городе он пропил не только свою зарплату, но и месячное содержание секретаря сельсовета, писаря и детские пособия матерей села. Правда, в тайнике лежала очередная расписка, с легкостью подписанная Самбиевым, но когда он за нее рассчитается, да и рассчитается ли вообще. По крайней мере, сказать «другу» – верни долг – Докуев не решится, да и откуда у «алкоголика-рабочего» могут быть деньги.
Председатель сельсовета вновь обратился взором в сторону Грозного. По-прежнему над городом пылал маскарадом ночной небосвод. В двух шагах Домба был от цели, от правильной цели, которая могла облегчить существование в стране Советов, и надо же – вновь на пути этот «урод-Самбиев». «А может он спас меня? – пронеслось в голове, – и все эти затраты – как неизбежная плата за спасение от неверного шага… Тогда Самбиев – друг, спаситель. Да, по-моему, этот вывод вернее. Денсухар спас меня, и я свободен. А деньги я займу у председателя колхоза. Потом подпишу очередной акт потравы пшеничного поля сельским стадом – и в расчете… Все нормально».
Докуев аж зевнул в облегчении, плюнул в сторону городского зарева и побрел к жене, спать. Подумав об Алпату, он, к своему неудовольствию, вспомнил разговор о женитьбе Самбиева. Решив, что Денсухар шутит, он успокоился. «А если даже не шутил, то мне показалось все шуткой», – успокоил себя председатель сельсовета.
Женился Самбиев в начале июня. Весь свадебный ритуал имел жалкий вид. Кое-чем помогли товарищи с завода, дальние родственники и односельчане. Как и положено в Чечне, невесту привезли в Ники-Хита, в дом недалекого родственника. В родовом селе провели необходимые обряды. Имея повод для веселья, никихитцы два вечера гарцевали лезгинку. Были гости и из соседних сел – Автуры, Курчалой, Марзой-Мохк. Больше всех гулял сам виновник торжества: пил сутками напролет, вопреки традициям гор – открыто радовался. Через неделю он повел молодую жену на край села, во двор сельсовета.