Сегодня и вчера. Книга стихов

Слуцкий Борис Абрамович

«Хлеба — мало. Комнаты — мало…»

Хлеба — мало. Комнаты — мало. Даже обеда с квартирой — мало. Надо, чтоб было куда пойти, Надо, чтоб было с кем не стесняться, С кем на семейной карточке сняться, Кому телеграмму отбить в пути. Надо не мало. Надо — много. Плохо, если живем неплохо. Давайте будем жить блестяще. Логика хлеба и воды, Логика беды и еды Все настойчивее, все чаще Вытесняется логикой счастья. Наша измученная земля Заработала у вечности, Чтоб счастье отсчитывалось от бесконечности, А не от абсолютного нуля.

Вчера

Гудки

Я рос в тени завода И

по гудку, как весь район, вставал — Не на работу: я был слишком мал — В те годы было мне четыре года. Но справа, слева, спереди — кругом Ходил гудок. Он прорывался в дом, Отца будя и маму поднимая. А я вставал И шел искать гудок, но за домами Не находил: Ведь я был слишком мал. С тех пор, и до сих пор, и навсегда Вошло в меня: к подъему ли, к обеду Гудят гудки — порядок, не беда, Гудок не вовремя — приносит беды. Не вовремя в тот день гудел гудок, Пронзительней обычного и резче, И в первый раз какой-то странный, вещий Мне на сердце повеял холодок. В дверь постучали, и сосед вошел, И так сказал — я помню все до слова: — Ведь Ленин помер. — И присел за стол. И не прибавил ничего другого. Отец вставал, садился, вновь вставал. Мать плакала, склонясь над малышами. А я был мал и что случилось с нами — Не понимал.

Поезда

Скорые поезда, курьерские поезда. Огненный глаз паровоза — Падающая звезда, Задержанная в падении, Летящая мимо перронов, И многих гудков гудение, И мерный грохот вагонов. На берегу дороги, У самого синего рельса, Зябко поджавши ноги, Мальчик сидел и грелся. Черным дымом грелся, Белым паром мылся, Мылся белым паром, Стремился стать кочегаром. Как это было недавно! Как это все известно! Словно в район недальний, Словно на поезде местном, Еду я в эти годы — Годы пара и дыма И паровозов гордых С бригадами молодыми В белых и черных сорочках, Белых и черных вместе. Еду на этих строчках, Как на подножках ездил.

Деревья и мы

Я помню квартиры наши холодные И запах беды. И взрослых труды. Мы все были бедные. Не то чтоб голодные, А просто — мало было еды. Всего было мало. Всего не хватало Детям и взрослым того квартала, Где рос я. Где по снегу в школу бежал И в круглые ямы деревья сажал. Мы все были бедные. Но мы не вешали Носов, мокроватых от многих простуд, Гордо, как всадники, ходили пешие Смотреть, как наши деревья растут. Как тополь (по-украински — явор), Как бук (по-украински — бук) Растут, мужают. Становится явью Дело наших собственных рук. Как мы, худые, Как мы, зеленые, Как мы, веселые и обозленные, Не признающие всяческой тьмы, Они тянулись к свету, как мы. А мы называли грядущим будущее (Грядущий день — не завтрашний день) И знали: дел несделанных груды еще Найдутся для нас, советских людей. А мы приучались читать газеты С двенадцати лет, С десяти, С восьми И знали: пять шестых планеты Капитализм, А шестая — мы. Капитализм в нашем детстве выгрыз Поганую дырку, как мышь в хлебу, А все же наш возраст рос, и вырос, И вынес войну На своем горбу.

Школа для взрослых

В те годы утром я учился сам, Но вечером преподавал историю Для тех ее вершителей, которые Историю вершили по утрам: Для токарей, для слесарей, для плотников, Встававших в полшестого, до гудка, Для государства нашего работников, Для деятелей стройки и станка. Я был и тощ и невысок, а взрослые — Все на подбор, и крупные, и рослые, А все-таки они день ото дня Все терпеливей слушали меня. Работавшие день-деньской, усталые, Они мне говорили иногда: — Мы пожилые. Мы еще не старые. Еще учиться не ушли года. — Работавшие день-деньской до вечера, Карандашей запасец очиня, Они упорно, сумрачно, и вежливо, И терпеливо слушали меня. Я факты объяснял, а точку зрения Они, случалось, объясняли мне. И столько ненависти и презрения В ней было к барам, к Гитлеру, к войне! Локтями опершись о подоконники, Внимали мне, морщиня глыбы лбов, Чапаева и Разина поклонники, Сторонники

голодных и рабов. А я гордился честным их усердием, И сам я был внимателен, как мог. И радостно, с открытым настежь сердцем Шагал из института на урок.

«Я учитель школы для взрослых…»

Я учитель школы для взрослых, Так оттуда и не уходил — От предметов точных и грозных, От доски, что черней чернил. Даже если стихи слагаю, Все равно — всегда между строк — Я историю излагаю, Только самый последний кусок. Все писатели — преподаватели. В педагогах служит поэт. До конца мы еще не растратили Свой учительский авторитет. Мы не просто рифмы нанизывали — Мы добьемся такой строки, Чтоб за нами слова записывали После смены ученики.

«Высоко он голову носил…»

Высоко он голову носил, Высоко– высоко. Не ходил, а словно восходил, Словно солнышко с востока. Рядом с ним я — как сухая палка Рядом с теплой и живой рукой. Все равно — не горько и не жалко. Хорошо! Пускай хоть он такой. Мне казалось, дружба — это служба. Друг мой — командирский танк. Если он прикажет: «Делай так!» — Я готов был делать так — послушно. Мне казалось, дружба — это школа. Я покуда ученик. Я учусь не очень скоро. Это потруднее книг. Всякий раз, как слышу первый гром, Вспоминаю, Как он стукнул мне в окно: «Пойдем!» Двадцать лет назад в начале мая.

Товарищ

Лозунг времени «Надо так надо!» От него я впервые слыхал, Словно красное пламя снаряда, Надо мной он прополыхал. Человеку иного закала, Жизнь казалась ему лишь судьбой, Что мотала его и толкала, Словно тачку перед собой. Удивленный и пораженный Поразительной долей своей, Он катился тачкой груженой, Не желая сходить с путей. Дело, дело и снова — дело. Слово? Слово ему — тоска. Нет, ни разу его не задела Никакого стиха строка. Но когда мы бродили вместе, Он, защелкнутый, как замок, Вдруг мурлыкал какую-то песню Так, что слов разобрать я не мог.

Сон

Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, Мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели И товарищей милых ряды Не стеснились, не поредели От победы и от беды. Засыпаю, а это значит: Засыпает меня, как песок, Сон, который вчера был начат, Но остался большой кусок. Вот я вижу себя в каптерке, А над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — Двадцать два в сорок первом году — Принимаю без возраженья, Как планиду и как звезду. Выхожу, двадцатидвухлетний И совсем некрасивый собой, В свой решительный, и последний, И предсказанный песней бой. Привокзальный Ленин мне снится: С пьедестала он сходит в тиши И, протягивая десницу,

Пожимает мою от души.

Лошади в океане

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать, Но — не хорошо. Недалеко. «Глория» — по-русски значит «Слава», — Это вам запомнится легко. Шел корабль, своим названьем гордый, Океан старался превозмочь. В трюме, добрыми мотая мордами, Тыща лошадей топталась день и ночь. Тыща лошадей! Подков четыре тыщи! Счастья все ж они не принесли. Мина кораблю пробила днище Далеко-далёко от земли. Люди сели в лодки, в шлюпки влезли. Лошади поплыли просто так. Как же быть и что же делать, если Нету мест на лодках и плотах? Плыл по океану рыжий остров. В море, в синем, остров плыл гнедой. И сперва казалось — плавать просто, Океан казался им рекой. Но не видно у реки той края. На исходе лошадиных сил Вдруг заржали кони, возражая Тем, кто в океане их топил. Кони шли на дно и ржали, ржали, Все на дно покуда не пошли. Вот и все. А все-таки мне жаль их, Рыжих, не увидевших земли.