Сегодня и вчера
Шрифт:
Дышалось тяжело. Было жарко и при открытых окнах.
Но вот качнулась тюлевая занавеска. Дохнул ветерок. Пахнуло свежестью. Послышался далекий глухой отзвук грома.
— Наконец-то…
— Кажется, дождались, Васенька.
Ветер дунул сильнее и уронил герань в глиняном горшке.
— Черт с ней, — сказал Василий. — Закрой дверь, чтобы не было сквозняка.
Гром прогремел ближе, и стал накрапывать дождь. Вскоре он застучал по железной крыше дома и перешел в ливень с громовыми раскатами, будто из многих
Сразу посвежело. Будь у Василия самочувствие лучше, он выбежал бы из дому поплясать под дождем, и это случалось и в детстве и в недавние годы. Дождевой душ куда лучше купания. Нет на свете чище, свежее воды, чем дождевая.
Василий, вспомнив, что нужно делать аккумулятор, попросил Лину поставить какую-нибудь стеклянную посудину возле крыльца, но не у стока. И Лина выбежала в рубашке, поставила под дождь большую миску из нового сервиза.
Вернулась она под крылышко мужа мокрой. От нее пахло свежестью, здоровьем и молодостью. Сверкания молнии так чудесно и так сине освещали ее в рубашке, прилипшей к телу.
Можно говорить всякое, можно искать крамолу и в этих строках, но что есть, то есть. Прекрасное женское тело никогда не перестанет заставлять перо и кисть любоваться им. Никогда любовь не перестанет быть величайшим из всех таинств всего живого.
Василию захотелось, чтобы молнии свергали еще и еще… И они сверкали без устали. Им был благодарен не один Василий, но и Лина. Какому человеку, особенно женщине, может не нравиться, когда любуются им? Зачем притворяться? Так можно дойти до утверждения, что на свете существуют только одни производственные показатели!
Гроза миновала, а ливень не утихал. Два из трех всплывших карпов вернулись к жизни. Начал пошевеливаться и третий. Завтра в пруд, находящийся в низинке, натянет воды вровень с его берегами. Но об этом как-то не думал теперь Василий.
Ливень сменился тихим, затяжным дождичком, который, может быть, будет идти до утра, не барабаня по крыше, а усыпляя своим шелестом Василия и притулившуюся к нему Лину. Они уже задремали, как вдруг послышалось:
«Кап-п! Кап-п! Кап-п!»»
Василий открыл глаза:
— Что это?
Лина встрепенулась. Прислушалась и, зевая, сказала:
— Это на чердаке. Протекает крыша…
— Лина, — обратился к ней опять Василий, — ты, понимаешь, сказала так, будто в этом нет ничего особенного… будто крыша протекает не у нас, а где-то, понимаешь, за тридевять земель, — Ну что ты опять, Василий? Ну что тут такого?.. Замажем завтра — и все.
— «Замажем завтра — и все»… Как это легко и просто! А как я завтра узнаю, где, в каком месте, протекает крыша? Ведь все высохнет, и вода, которая натечет, уйдет в засыпку. В накат. Тебе, Ангелина, мало, что ли, было домовой губки в полу? Ты хочешь еще и на чердаке? Где у тебя лежат свечи?
— Ну что ты, Васенька… Ночью на чердак! — Лина
— Где свечи? — повторил Василий так, что уговаривать его уже было бесполезно.
— Они под полом. Под лестницей. Туда я боюсь лезть. Там мыши.
Василий встал. Сунул ноги в шлепанцы, накинул, чтобы не ободраться на чердаке, халат Лины и отправился в подпол. Найдя свечи, он взял одну из них и полез на чердак, в боковой открылок над спальней, рядом со светелкой, где жил Аркадий.
На столе он заметил оставленные Аркадием газеты и журналы, а у стола его ночные туфли.
Очутившись в открылке чердака, Василий стал искать течь в крыше. Вялое пламя свечи не позволяло ему заметить хотя бы одну каплю. Дождь между тем шел, и течь не могла прекратиться. Зато Василий увидел другое. Более существенное.
В живом свете костра, камина, свечи всегда есть что-то волшебное. Необычное. И Василий увидел себя в каком-то несуществующем зеркале. Этого нельзя понять при отсутствии воображения. Но порой случается так, что человек, ни в чем не отражаясь, видит свое отражение отчетливее и подробнее, чем в любом из зеркал.
Так произошло и на этот раз. Василий увидел себя в женском пестром халате, из-под которого торчали его голые ноги в шлепанцах. Он увидел себя скаредным и маленьким человечком, напуганным дождевыми каплями. Человечком, зависящим от этих капель и страшащимся их.
Это был не он, а кто-то другой, начавший горбиться.
Василий распрямился. Прислушался к дождю. Постоял и снова увидел жалкого горбатого карлика.
«Василий, — спросил он себя, — да ты ли это? Что сталось с тобой, свободный человек? Куда делся твой рост, твоя широта, твой большой замах? Васька, да ты ли это?»
Тут он почувствовал на своем лице паутину. Быстро и гадливо смахнув ее, он увидел сочащиеся через стыки листов крыши оранжевые капли. В них отражалось пламя свечи.
Василий отвернулся. Ему не захотелось запоминать место течи.
«Капай, проклятая… Мне-то что…».
Кто знал, что эти капли, эта течь окажутся в изломе течения жизни Василия… Прошло всего лишь несколько минут, и, кажется, ничего особенного не случилось на открылке чердака, но Василий вернулся к Лине другим человеком. Он возненавидел свой дом.
— Ну как, — спросила ожидавшая возвращения мужа Лица, — ты нашел, где протекает крыша?
— Это теперь, понимаешь, Линок, не имеет значения, — ответил он как-то очень звонко. — Лина, мы должны продать дом. Продать его к чертовой матери, со всеми его пауками, паутиной!
— А сами куда? Где мы будем жить? — спросила, садясь на кровати, испуганная Ангелина.
— Не знаю. Хоть под забором. Отдадим деньги в завком. В дирекцию, в кооператив… Хоть комнату да дадут, а потом увидим. Я продам его. Я расстанусь с ним… с моим кровопийцем и погубителем…