Сегодня и вчера

Пермяк Евгений Андреевич

— Это уж как ты пожелаешь. Хочешь — в честь Ангелины Николаевны, хочешь — в честь Аркадия Михайловича.

Сказал так сын и откупорил бутылку.

— Как — в кино, — заметил Василий, поглядывая то на сына, то на Марию Сергеевну. — Все со смыслом. Ну, если все со смыслом, то пятая звездочка пускай будет в честь Шутки. Это уж пожизненная спутница, вокруг луны и обратно… А мой Аркадий, видно, сбег из города. Иначе показался бы… Ну, а что касается остального прочего, то за отсутствующих я не пью.

Налили. Чокнулись стоя. Молча. Выпили, затем стали есть уху.

Едва

ли есть в мире вкуснее уха, нежели сваренная на ершах, а потом заправленная стерлядью. Купцы знали толк в этой дорогой еде! А из простого народа разве только уральцы, живущие близ больших рек, могли позволить себе приготовить такое блюдо. Архиереи — те варили стерляжью уху на курином бульоне. Ну, так им разрешал это не один лишь бог, но и карман.

Ночь Василий проспал не просыпаясь. Проснулся выспавшимся. Свежим. Шутка вылезла из-под кровати, потягиваясь. Ей, кажется, тоже было хорошо среди знакомых людей. Лида и Ваня — это свои. И если они так внимательны к неизвестной ей Марии Сергеевне, значит, она тоже своя. Тем более — кормит ее. Кормит такими косточками, на которых есть что обглодать. И не бросает их, как Серафима Григорьевна, а подает, приговаривая. Пусть Шутка не понимает всех ее слов, но это ласковые слова. В них нет ни одного рычащего слова: «жри», «прорва», «мымра», «обжора».

У Марии Сергеевны певучие слова: «Шуточка», «бедняжечка», «умница», «чистюлечка»…

Нет, Шутка понимает почти все. Скажи ей слово «часы» — и она посмотрит на них. Скажи «хорь» — и она залает. Она, может быть, и могла бы стать говорящей собакой, и ей иногда хотелось произнести имя самого любимого человека — «Лида», но у нее по-другому был устроен рот. И если бы не это, то мир был бы потрясен, услышав первую говорящую собаку. Она бы, наверно, была тогда еще более знаменитой, чем Лайка, Белка, Стрелка…

Назначение этих строк, посвященных Шутке, во-первых, состоит в том, чтобы отдать дань этому слову, оказавшемуся и именем собаки, во-вторых, чтобы сделать перебивку во времени, дать Василию появиться на заводе.

Он пришел туда, как не приходил давно. Пожалуй, с того незабываемого дня, когда он, перестав быть учеником, стал рабочим. Будто снова впервые Василий пришел в свой цех. И все ему снова так дорого. И шум, и дым. И сверкание тысяч раз виденных, слепящих искр, вылетающих золотым снопом из ковшей при разливе стали. И малиновый свет темнеющих слитков, освободившихся от форм и увозимых в прокатные цехи. Радостная и суетная работа одноруких завалочных машин, сующих в огненную пасть мартенов мульду. Все такое привычное и такое новое!..

Киреев зашел в комнату цехового партбюро. Здесь он, кажется, не бывал больше года. И у него, кажется, там не было никакого дела. И он даже не помнил, кто теперь в партбюро. Но его ноги будто сами остановились перед этой дверью, а руки открыли ее. И он прошел туда. Прошел и увидел Афанасия Юдина, сталевара с девятой печи.

— Здорово, Афоня!

— Привет, Вася! Ну как?

— Не знаю, что и сказать.

— Веселый какой-то ты.

— Да, понимаешь, я как-то повеселел…

Слово за слово… Дальше — больше. И оказалось, что было бы странно, если бы он пришел не

сюда, к секретарю партбюро, а к кому-то другому. И мало этого — Василий почувствовал, что именно здесь, именно с Юдиным, он может и должен поговорить, как он был способен разговаривать только с Аркадием Барановым. Не сейчас, разумеется, а потом. Завтра. Через неделю. Через два месяца. Василию стало отчетливо ясно, что этот приход сюда, в комнату цехового партийного бюро, вовсе не был случаен. Внутренняя потребность, великое очищение звали сюда Василия. Поговорили ни о чем, а в общем об очень многом. Главное сказалось где-то между слов. Василий произвел одень хорошее впечатление на Афанасия Александровича Юдина, и тот сказал:

— Василий Петрович, я тебе советую кончать с отпуском. Тебе нельзя сейчас оставаться без работы. Тебе нужно в жар, в пекло, по самую маковку.

— Пожалуй, понимаешь, Афанасий, что так!

Василий направился к начальнику цеха, чтобы объявить ему о прекращении отпуска по — его личному желанию и по совету секретаря партийного бюро, товарища Юдина.

XLVII

Через день Киреев появился в цехе во вторую смену. Эти два дня он провел с Лидой. Она ходила с ним по городу под руку. Они шли счастливые и нарядные, не замечая прохожих, витрин и, конечно, афиш. А на одну афишу им следовало бы обратить внимание. Это была цирковая афиша. На ней между прочим значилось:

«Под куполом цирка воздушные гимнасты Анна Гарина и Алексей Пожиткин…»

Эта строчка заставила бы их задуматься о дальнейшей судьбе Алины. Она вернулась в цирк и нашла себя в своем блистательном, но нелегком труде. Но нашла ли она своего Алешу не только лишь в воздухе, под куполом цирка, а на земле?

Добрые люди умеют прощать. Умение прощать — великое богатство человеческих душ. Все же не все и не сразу может простить и самое доброе сердце.

Василий не знал, что Алина встречалась с Барановым и сказала ему: «Суровость иногда бывает нужнее жалости».

Не до Алины было ему теперь. Справиться бы с собой…

Первая после отпуска плавка Василия была осторожной, но успешной. Когда началось раскисление стали и в плавке наступила некоторая передышка, Василий решил заглянуть в вечернюю газету. Там сообщалось о пленуме городского комитета партии и говорилось, что первым секретарем горкома избран т. Баранов А. М.

Киреев заметил подручному:

— Скажи, понимаешь, на милость, Андрей, сколько Барановых на свете! У моего-то Баранова имя, отчество тоже А. М.

— Так, может быть, его и выбрали, — сказал первый подручный, заглянув в газету.

Василий, громко расхохотался.

— Барановых и Киреевых на свете не меньше, чем Ивановых! Городской комитет такого города, как наш — это, понимаешь, побольше другого обкома. Туда знаешь каких людей избирают… А мой Аркадий — почти, что я. Только у него, конечно, на плечах голова раз в двести покрепче моей.

— Тем более, значит, могли выбрать…

— Тьфу тебе, понимаешь! — крикнул Василий, — Дай газету. Глянь в печь. Ты же первый… А я сталевар. Мое дело — читать, а тебе печься!