Сегодня и вчера
Шрифт:
— О чем?
— О брате.
— От него?
— От себя.
— Говори. Я слушаю…
— Руфа, ты любишь брата?
— Да, — ответила она.
— А он?
— Не знаю… А ты как думаешь, Сережа?
— Я думаю, Руфа, что ты должна его разлюбить.
Руфина побледнела:
— Зачем?
— Он не будет счастлив с тобой…
— Что? Что ты сказал? С кем же он может быть счастлив, с кем?
— Я не знаю…
Руфина вышагнула из лодки на мостки, затем привязала к мосткам лодку, выпрямилась и сказала:
—
Сережа, наскоро смотав леску, ушел, ничего не сказав.
Руфина осталась в раздумье на мостках. Для нее Сережа всегда был милым, простоватым мальчишкой. Зная его влюбленность, Руфина могла расценивать сказанное Сергеем как очередное мальчишечье умничание. Но глаза Сережи были строги. Голос звучал убежденно.
А вдруг да он говорит правду? Может быть, Алексей делился с ним? Может быть, Сережа пришел сюда по просьбе брата?
Нет, это невозможно. Алеша всегда любуется Руфиной, Ему приятно появляться с нею. Он так внимателен к ней… Внимателен, но не более.
Он никогда не разговаривает ни о чем серьезном. Не делится с нею. Не рассказывает о себе. Не дает заглянуть в себя. Что-то прячет… От чего-то уходит…
Да уж будет ли в самом деле он счастлив с нею?
— Будет!
Он еще не знает Руфины. Пусть время идет. Не все и не всегда приходит сразу. Так говорит тетка Евгения. Так думает теперь и Руфина.
Сбудется твоя мечта, Руфина. Сбудется. Побеждают терпеливые.
XV
Осень, словно желая смягчить свое безрадостное появление, задабривала все живое щедрыми дарами полей, лесов, садов и огородов. Шумнее с каждым днем зеленые ряды на рынке. Мешками продаются огурцы. Яблоки — ведрами. Капусте счет ведут уже на сотни кочанов. Привычка к собственным солениям жива в рабочих семьях.
Леса полны веселыми «ау», восторгами грибных находок: «Чур! Мое гнездо!» И если уж малец нашел гнездо груздей — другой не подходи. Грузди, растущие большими семьями, могут за полчаса наполнить доверху корзину грибника.
Руфина усиленно ищет любимые Алешины грибы. Она уже засолила в новеньком дубовом бочоночке отборные грузди. Поймет же он, какие чувства вложены в эту прелесть и сколько нужно было исходить лесов, чтобы собрать такую красоту!
Зачеты сданы, и Алексей готовился заканчивать последнее полугодие заочного института «очно». Он с утра до вечера пропадает на заводе. Днем за наладкой и пуском новых станков, а вечером в конструкторском бюро.
Машины — это его радость и наслаждение, его мир творческих поисков. Так много замыслов и пока еще так мало свершений. Они будут. Непременно будут.
Машина капризна в своем рождении. Она куда капризнее, чем стихотворение. Оно всегда спорит с автором то лишним, то недостающим слогом в строке. То вдруг огорчает чужеродным словом или глухотой рифмы. Алеша,
Простое приспособление к станку и то требует многих усилий. Какая-нибудь маленькая шестерня или ничтожный храповичок издеваются, смеются и дразнят но сне, а потом приходит утро, и они становятся лишними, ненужными деталями, как мертвые слова, отягощавшие стихотворение, ничего не прибавляя к нему.
Зато какая радость, когда живущие порознь детали, как порознь живущие слова, соединяются в разумное произведение. Пусть не всем понятна эта поэзия Алексея Векшегонова, но она его волшебная стихия.
Сейчас он занят автоматической приставкой к своему станку «АВЕ». Это обойма с подающим механизмом. Простая вещь, а столько мук. Ему хотелось ее закончить до отъезда, но впереди так мало дней, а подающий механизм обоймы сопротивляется. Не хочет подавать детали. Если бы еще неделю — обойма-автомат сделала бы его «АВЕ» автоматическим станком.
Беспокоит его и дипломная работа. Справится ли он с нею? По плечу ли она ему? Не слишком ли претенциозно ее название: «Теория непрерывной реконструкции»? Но ведь она не надумана им. Ее подсказал сам завод. Он иногда будто шепчет ему: «Брось ты, Алешка, заниматься обоймами. Бери шире. Копай глубже. Не бойся замахиваться».
Станкостроительный завод, конечно, обязан многими успехами дядьке Алексея, главному инженеру Николаю Олимпиевичу Гладышеву. Неустанному труженику. Это верно. Но Алексею кажется, что завод стареет и дядя Николаша не замечает этого. Если завод сравнить с живым организмом, тогда он, как всякий организм, нуждается в беспрестанном обновлении своих клеток. А этого нет.
Николай Олимпиевич — душа завода — иногда кажется душой, привыкшей к своему телу, душой, не замечающей его одряхления. Потому и возникла у Алексея теория непрерывной реконструкции. Реконструкции не эпизодической, реконструкции не время от времени, а именно непрерывной.
Заимствуют же инженеры очень многое в механике природы. Почему им не перенести из природы планомерную цикличность обновления клеток завода.
Может быть, это недомыслие пылкой головы… Но ведь все живое растет безостановочно, непрестанно, планомерно. И если так не растет завод, значит, он перестает быть живым организмом.
Алеша верит своим мыслям, но и боится их. Если бы он мог так же, как дядя Николай Олимпиевич, умещать в своей голове весь завод, как было бы тогда все ясно.
Как мало у него знаний и как еще ничтожен опыт, а вокруг столько дел, простых и сложных, больших и малых, второстепенных и неотложных…
Отъезд подоспел куда скорее, чем казалось». Руфина пришла провожать Алексея на вокзал. Она была очень нарядна, а темном платье, в дымчатом прозрачном плаще, накинутом на случай дождя. Ее глаза грустны. И весь ее печальный облик и посторонним людям навевает грусть.