Сегодня и завтра, и в день моей смерти
Шрифт:
День, другой давит он тубусом на твои косточки. Снова слезы, сдержанные, обиженные. Как покорна ты, доченька. Гнут, и гнемся. Все же кончилось, ты -- моя. Одеваю, идем. "Василий Сергеич!.." -- доглядела Семенова, дорогого дружка, потрусила к нему: слово ласковое запало. Признаюсь ему, что остались у этого, что не нравится, жесткий, но Семенов непроницаем: цеховая их этика. "Да, по правилам, конечно, надо ложиться, -говорит он, -- но я пошел бы уж вам навстречу". Я благодарю и, переполненный своим новым рентгеноиспугом (с трех полей ведь дает), ничего не боюсь услышать и -- обычное дело -- мне преподносят. Кувалдою промеж глаз: "Я вот на что хотел бы обратить ваше внимание, -- находит Семенов своими близорукими глазами все что угодно, только
– - Следите, не появятся ли у нее боли в ногах, в руках..." -- "Это что, от рентгена?" -"Нет..." -- "От основной?.." -- валится сердце в тошнотную пустоту. "Да... вот здесь, в плоских костях. И здесь..." -- проводит по голени, наклонясь.
Что же они -- Зоя, Людмила? Это что... метастазы?! И Динст тоже: руки, ноги у нее не болят?..
– - Только вы сами не спрашивайте. Дети, тем более больные... Но если сама скажет, тогда...
Что -- тогда?! Это же кости!..
Это... бывает?
Да... при таких опухолях. Если бывает, то здесь...
– - проводит уже по предплечью.
Но ведь нам сказали, что доброкачественная...
– - тупо смотрю.
Он глаза свои близкозорые вдаль отвел, покашлял, косо стрельнул очками по мне: "Гм!.. извините, мне туда. При этих -- бывает. Но вы не волнуйтесь, это вовсе не обязательно, м-да..."
Что же я плел тем, в Москве? Он, Семенов, наверно, жалеет, что проболтался, но иду с ним, в его сторону и прошу у него сигарету, я несу свой обет не курить, но сейчас...
В метро побледнела и вдруг: "Папа, м-м... тошнит..." Выскочили, торопливо свернул из газеты кулек. Но доехали, вышли, побрели парком. Он раздвинулся вширь да вдаль -- обирают холодные ветры по листику, день за днем, незаметно, а, посмотришь, голые ветки что-то чертят по блеклому небу и нехудо уже ногами перелопачивать латунно-зеленую горьковатую осыпь. Лишь одни тополя еще зябко донашивают свои зеленые балахоны. Лодки выволочены на берег, стасканы в штабеля. Вода рябая, и бегут по ней, парусят ладьями варяжскими храбрые листики.
Динст не сразу, но все-таки настоял на своем -- снова чалим в приемный покой. Посидите, поставьте градусник. Сколько есть на свете чудесных болезней, от которых можно прекрасненько помереть и столь же чудесно воскреснуть. Но спустили нынче с цепи невидимое, безградусное, беззвучное, что тихонько бродит по школам, по детским садам и -- надомником тоже. И ни в стужу, ни в слякоть, ни в ведреный день не уловишь, не разглядишь, как (ведя дитя свое кровное за руку) подойдет Она и безглазо, безносо, безгласо за другую ручонку костляво возьмет. И неслышно пойдет рядом. Шаг в шаг, день в день -- до того дня. Ни стуку, ни бряку, ни дыханья могильного.
Нас укладывают в Четвертую госпитальную, где тяжелые дети; где стоят над ней тополя, вязы, где живет бок о бок с сестрицей своей Медициной -- Та, та самая. И в покои -- тогда!
– - еще нас не пускали. Но водить на рентген и гулять разрешили. Но и только: ни соку гранатового (для крови), ни морковного, ни гриба чайного, который спасает от рентгеновской тошноты, -- и не думай. Уж чего там о травах, каких-то настоях: "Что вы, папа Лобанов, все выдумываете! Никаких грибов! От тошноты, если надо будет, мы ей дадим что-нибудь сами..." -- и пошла, покатилась прочь от меня на своих саксауловых ногах заведующая. Ладно, ладно, обойдем вас, из-под полы выпоим, на лестнице, в каменном закутке, на ветру, на морозе.
– - Сашка, знаешь, Жирнов приехал! С тем, Валентином Иванычем, -- звонит вечером Лина. И уже на другой день в вестибюле гостиницы рванулась к мужчине в тяжелом драповом пальто с лацканами пятидесятых годов: -- Вот он!..
Он? Гляжу: чужой человек, никогда не видел. А глядел в Москве на него впритык. Сели, заново привыкаем друг к другу, пока Жирнов отсыпается в номере. Валентин Иванович озабочен билетами: в кассах нет, даже онкологам. "Ну, это мы сейчас устроим..." -- усмехнулась Лина. "Если можно...
– - весь в застенчивости.
– - Так что у вас? Как идет лечение?
– - выслушал.
– - Все правильно.
– - "И все живы?" Как он на меня посмотрел. Руки рабочие, крепкие снял с портфеля, положил на стол и: "Половина живет".
– - "А что... метастазы?" -- "Да. Обычно в кости рук и ног. В плоские кости".-- "Значит, это... злокачественная?" Тут рабочие руки не хуже, чем у Калининой, широко разошлись над столом. "Есть три вида этих нервных опухолей, по степени злокачественности: симпатобластома, нейробластома и симпатогониома. Мы начали применять новый американский препарат винкристин. У нас были две девочки с симпатогониомой, во всех костях. У них были такие боли, что ни сидеть, ни лежать не могли. На крик кричали. И вот одну мы уже выписали. Все исчезло. Но как дальше будет... А вторая тоже поправляется. Так что видите, все бывает. Наша статистика говорит, что, если пройдет полгода после операции, и ничего не будет -- это уже пятьдесят процентов успеха, год -семьдесят, два -- девяносто, ну, а три -- полное выздоровление. Вы следите за руками, ногами. Тогда винкристин надо. Достают как-то... из Америки".
– "А те, другие, долго?" -- "Год. Как правило, через год".
Мы сидим, курим. Я тоже, теперь можно. Изредка -- когда стукнут.
Если у вашей девочки симпатобластома...
Как -- если? Они же сказали? Была гистология...
Гистологи тоже люди,-- улыбнулся устало.
Значит, правильно говорил мне один знакомый онколог: покажите стекла Соколовскому, лучше его нет. Лины тоже нет, говорить не о чем. Вежливо завожу о работе. Да, устали, уже десять дней в Ленинграде. "Так по дому соскучился. Вот, девчонкам купил...
– - смущенно опускает глаза на коробки.
– - Как они там без меня?"
Жизнь... Вот, две девочки у него, ты одна у нас и другой никогда уж не будет. И во всем виноват я. Хоть Тамара не скажет, не попрекнет. Нет, мы тоже хотели второго. Это с первым трудно, потом-то уж проще. Все идет по проторенным тропкам. И одежка от первого в дело, игрушки, но куда же второго с кормильцем таким? Да и комната -- вторую кроватку втиснуть некуда. Вот и вышло так. По вечным биологическим законам. Птицы, которые не заботятся о потомстве, откладывают много яиц, но чем больше заботы, тем скупее кладка. Вплоть до обезьян, которые ограничиваются одним. А ведь знали слова редакторши Тамариной: "Нельзя хранить все сокровища в одном месте". Для нее слова, для нас бесполезный урок.
– - Ну, все в порядке!..
– - запыхавшись, влетает Лина-победительница.
– - Спасибо, большое спасибо... Как же вам удалось?
– Пустяки...
– великодушно отмахивается.
Это верно, для нее не только такое пустяки. Значит, год. Господи, добраться б до полугода, а там...
А там, на Березовой аллее, где филиал онкоинститута, достаю твое стеклышко, которое выпросил у Калининой. "Напрасно, Альсан-Михалыч, напрасно, я понимаю ваши сомнения, это, разумеется, ваше право, но, поверьте мне, мы очень долго все это обсуждали. Была такая большая застолица, и пришли к заключению, что это симпатобластома". Доброкачественная, да?
– глядел, но смолчал: прозвучит упреком, а как я могу? Что ей стоило затоптать нас в первый же день -- им ведь сразу, еще у стола, ясно стало. Пожалели нас, думали: авось, пронесет. А нет -- все равно ничем не поможешь.
Соколовский: очень круглый, очень очкастый. Лицо -- простодушный, бледно пропеченный блин, лоб безбрежно теряется в куполе темени. Острые, близоруко выпяченные глаза плавают за дюймовыми стеклами, как рыбы-меченосцы в аквариуме. Просит оставить стекло в лаборатории и зайти за ответом дня через два.
В лаборатории трудятся женщины. Трудятся над ржаными крошками, будто выщипнутыми из буханки хлеба. Что сулит хозяину эта нива? Что -- отчетливо вижу в журнале: не латинский СА ставят там, но простое, добротное русское: РАК. И столбцами, сплошь по страницам громоздятся они в небоскребы: рак, рак, рак, рак... полип... Надо же, один вытянул.