Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Черкасский Михаил Иосифович

И еще день, июльский, но свежий, редкие облака, глубокая синь, ветер расчесывает зеленые кудри лета, и вы с соседской девчушкой играете. Ты, примериваясь к резиновому мячу, бьешь его оземь ладошкой, приговариваешь:

"Я знаю пять... имен девочек...
– - по слову на каждый шлепок,-- Таня -раз, Нина -- два, Вера -- три, Ира -- четыре, Люда-- пять. Во!.. без ошибки!" -- гордо распрямилась. В четыре года и это лихо. "А це они деляют?" -- "Играют, Танечка". А ты, бедная, всегда в стороне. Даже для этих мала.

Когда пошли первые грибы, озорно, по-былому сверкнула однажды Анна Петровна: "Как у нас в Рязани все грибы с глазами. Их едят, они глядят, их берут, они бегут!"

– - "В

Рязани,..
– - продолжает Тамара, -- куда я переехал, я занялся серьезно лечением собаки, и мне удалось ее вылечить электричеством и ваннами. Умерла она позднее. У нее вдруг...появилась под лапкой опухоль, -прерывисто, со взглядами на меня читала Тамара. Видно, думала пропустить, но как?
–

Я был в Харькове, в большом городе, где много врачей, и сейчас же понес Запятайку к известному профессору-ветеринару.Ощупав опухоль, профессор равнодушно сказал: "Опухоль может быть обыкновенным затвердением железы, но может быть и злокачественной. Узнать можно, только введя шприц в опухоль. Если покажется жидкость, животное поправится"".

Вот как просто, и "большая застолица" не нужна.

– - "Если нет, оно погибнет". Он уже приготовился приступить к осмотру другой собаки... "Умоляю вас, профессор, не относитесь формально к моей собаке: она не простая, спасите ее".

Глас вопиющего, Владимир Леонидович. "Профессор усмехнулся: "Все собаки -- собаки". Дрожащим голосом...
– - и Тамарин задребезжал, -- я начал снова его просить показать мои опыты с ней. И вы убедитесь, как она ценна для науки".
– - "Сейчас Запятайка им покажет, да, мама?" -- и слезу машинально растерла. Не слезу умиления, не слезу сожаления -- слезу страшную. Вот уж больше недели слезится твой левый глаз. Набухает, влажно поблескивает, и затем неожиданно быстрой пунктирной строчкой скатывается по щеке соленая стеклянная капля. Меж собой обсудили так: то протока слезная забита. Гноем? "Или?.." -- но об этом лишь молча, глазами.

Ох, Лерка, ты меня совсем замучила. Пойдем спать,-

и уже с мольбой глянула на тебя, на меня.
– - Читай!.. читай, тут немного осталось.
– - "Я просил...
– - обреченно уткнулась в книгу, -- сказать мне, что он хочет внушить мысленно Запятайке, и, по его желанию, внушил собаке, чтобы

она обошла вокруг стола, окруженного толпой студентов, и у одного из них вынула из петлицы сюртука цветок".
– Вот видишь, мама!
– - расцвело вечерним табачком твое бледное личико.
– - "Бедная больная Запятайка, -понуро кивнула мама,-- после моего пристального взгляда медленно пошла по столу и, поравнявшись с намеченным студентом, взяла у него зубами цветок".
– - Ха!.. смотри, мама. Во, какая она, а они думали...
– - обиженно надула за нее губы.

– - "Все были поражены. Профессор медленно взял шприц и тут же собственноручно сделал операцию, но, посмотрев на шприц, уныло сказал: "К сожалению, опухоль злокачественная -- саркома, и собака околеет через несколько дней"".
– - Мама, околеет -- это умрет?
– - Да...
– - уперлась в мои

глаза.
– - "Накануне отъезда, вечером,-- уже тускло торопилась дочитать,-- Запятайка, видя, как мы укладываемся, поняла, что мы уезжаем, и, собрав последние силы, сползла с подушки".
– - Она боялась, да, мам?
– схватила испуганно за руку.
– - "Шатаясь, как пьяная, пришла она ко мне в другой номер, подошла близко, стала на задние лапки и грустно-грустно смотрела мне в глаза".

А еще через день и ты, наша Запятайка, шла с мамой тоже к профессору. Не ветеринару, зато к Гробштейну. Вот теперь-то он твердо сказал: "Что-то там есть".

Вечером я стоял в большой комнате -- напротив портрета. Он пришел к нам несколько дней назад.

Я тогда вернулся с работы поздно. Уже спали. Прошел в комнату и замер -- школьный фотограф слегка нарумянил щеки, а так все, как есть. Почти: совсем неожиданно я увидел твои губы. Доченька, такие не могут, не должны быть у детей: горько надломившиеся книзу в уголках, подковой. И по ним, тогда же, высверлило мне ясно-ясно, что ты уже вытерпела, что терпишь и что предстоит.

Папа, ты видел?
– - подошла ко мне утром. Холодной,

умытой ладошкой провела по моему лбу.
– - Похоже?..
– - на себя посмотрела.
– - Это я сама заказала...
– - гордо и в нос.

Сама, представляешь?
– - Тамара энергично встала в дверях, в переднике, озабоченная.

Два рубля. Папа, это не дорого?

Спасибо тебе, Лерочка. Твой последний портрет, твой навеки остановившийся в этом горьком прогибе рот.

12 марта было канунным днем. На заводах предполучечно ждали кассиров, на радио штатные, оттеснив на день нештатных, убеждались, во что же превращается "слово золотое, со слезами смешанное". Мой начальник, завхоз Рафаил Ханин, грозный бабник, келейно отпраздновал (по его словам) триста шестьдесят восьмую победу, Гоша тоже справил маленький юбилей: сдал на триста шестьдесят восемь копеек стеклотары. Так что все шло, как предписано свыше, и отобразить этого не смогли бы и сто тысяч горьковских сборников "Один день", пытавшихся заглянуть во все уголки планеты.

Для нас этот день стал Днем благодарения. Онкологам: наконец-то они разрешились. Жалкие выкидыши (гаймарит, аденоиды, пуговицы) уступили место полноправному метастазу. Я не видел, какие лица выносили они в дополнение к свеженьким снимкам из рентгеновской камеры (вновь и вновь шла на убой ты с мамой), но спокойно вышли, просто. И сказали так же просто: "Теперь видно. Повидимому, опухоль носоглотки... в общем, неважно". Так же просто, как месяц назад о насморке иль о чем-то таком, что -- "Хотите, я сейчас вырву это?" Ну, так вырвите! Что же вы? Разве не видите, как тает ребенок? Не ест, слабеет, как хватает ртом воздух, говорит так, что... Ну же!.. Ведь вы маги, светила, ведь вы знаете: это наш ребенок, наш, единственный. "Нельзя. Это в основании черепа. Надо обратиться в Нейрохирургический институт. Пушка вряд ли что даст, а у них бетатрон". И все -- все уходят к себе, в свою жизнь, а мы... Что ж, нормально, так должно быть, только так, человек не может нести слишком много чужого. Ненормально другое -- то, что нам уйти некуда. Никуда. И вообще: что же делать? Самим делать. С тобой делать, спасать как-то.

Мы остались. Как на вокзале, глядя вслед уходящему поезду. Нет, не так: поездов много. Так оставались в оккупацию, глядя вслед уходящим? Нет, не так: оставалась надежда. Так остаются на кладбище, глядя вслед уходящим сочувственникам? Нет, не так: там все кончено, тут спасать надо. Но как?

То была минутная наша растерянность. Вечером позвонили Жирнову, благо он дал свой домашний телефон. "Да, да, узнаю вас. Как ваша девочка? Такого не может быть, симпатобластома не может дать в таком месте. Привозите ко мне. Да, да, положу". Но как везти, если ты уже еле ходишь.

Три месяца не поднималась рука написать в Америку Еве Шикульской; когда-то она, иногородняя девушка из западной Белоруссии, училась в нашем мединституте и снимала угол у моей матери. А теперь надо просить винкристин. Но чем, кроме жалкой благодарности, заплатить за него? Лишь одним -- ее доброй памятью. Вот и не поднималась рука написать, просить. Да и они с мужем пока что там, в Штатах, не укоренились. Это позже станут богатыми, но пока... Вот и медлил, тянул. Теперь садимся за письма: я в Америку, Тамара -- знакомой по газете, бывшей узнице Равенсбрюккена, что не растеряла из виду старых лагерных друзей. Вот оно, неотправленное это письмо: