Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Черкасский Михаил Иосифович

Саш, а я к тебе...
– - Павел Васильевич, вывалив над сползшим ремнем живот, шел по керамическим плиткам к столу.
– - Никак на работу пришел?
– усмехнулся, зная мою привычку опаздывать, -- Газетку спортивную не прихватил? Спасибо. Вот иди сейчас в магазин, там огурчики свежие дают. И салат. Понял?-- он еще говорил со мной как отец с отцом.
– - Знаешь, Саш, веришь ай нет, побывал я сейчас в царствии небесном. Будто Христос босиком по животу пробежал, - оглаживал не стыдящийся себя самого живот.
– - Баба моя

огурцов покрошила, салату, лучку зеленого да со сметанкой, со сметанкой!.. Уж наелся -- от пуза. Ну, до чего ж хорошо... Ну, вот,

обратно радио выключает. Ты хоть слышал -- Гагарин разбился?

Кто?.. Как разбился?

Так, ... мать, насмерть!..

Да ты что-о?..
– - и подумалось с острой завистью: вот бы нам всем вместо него. Разом!..

Вот так, 27 марта, запомни.

И я вспомнил: двадцать седьмое, день рождения мой.

– - Ты придешь хоккей-то смотреть?
– - взяв газетку, засобирался домой -в подчердачную колонию дворников, в акурат над котельной. И уже от дверей: -- Ты вот послушай-ка, такое, слыхал? Бык корову тык, корова мык: спасибо, бык. Хвостик на бочок: пошла, бычок, ха-хе... Не знаешь?..

Я знаю другое, Паша: "Я знаю пять имен девочек, Лера -- раз, Лера -два, Лера -- три".

Не нужна нам стала Москва, не нужна и Морозовская больница. "Продолжать лечение можно и в Ленинграде. У вас там, на Песочной, очень хорошие врачи. Обратитесь к Горелову". А мы помним другое, сказанное другими онкологами: "Мальчишки там, шустряки". Но едем. Город, прижимая нам уши, бежал слева, справа. Полз во все стороны, как опара, забытая Петром I в болотистом чану на вулканной плите. Подмял деревушки, бревенчатые дома с палисадниками, гонит, гонит свои белые пучеглазые кубики вдаль. Вот и фабрика смерти, поблескивая широченными окнами, встала над пригнувшимися, притихшими сосенками. Ну, а вам-то чего бояться, дурочки. Два редута врезаны в забор -проходная и бюро пропусков. В том бюре, как бельмо на глазу, мутно-бело налеплено: "Впуск родителей два раза в месяц". Понятно вам, дети? Да не дети уж вы -- больные, так что будьте любезны подчиняться "правилам внутреннего распорядка". Будет мама при вас иль не будет, все равно одним кончится. Есть Сиделка, бескорыстная, верная, не уйдет ни на шаг, свое высидит. А мама пусть под забором ходит, грызет железные прутья в отчаянии.

Он, Горелов, невысок, рыжеват и не очень-то мне по первому взгляду.

"Мы к вам..." -- "Ах, от Ниночки!.. Очень, очень рад. Кто у вас? Ага, ага, счас, счас... Вы привезли?
– - как о вещи спросил и дальше заспешил, почему-то проглатывая согласные буквы: -- Хоршо, хоршо, псидите, я вызву,-кидал в меня козьими катышками. И при этом широченно улыбался губами, а глаза не участвовали -- ничего не скажешь, онколог.
– - Ага, пжалста, -задрал над столом лобастую, цвета свежего пива, голову, весело гаркнул в дверь: -- Следщий!! следущий!..
– с гриппом так быстро в поликлиниках не управляются, как они здесь. Эх, Горелов, Горелов, опухоли бы ты так же быстро рассасывал, как очереди.
– - Сдись, деточка. Так, сюда... Лера Лобанова? Так!.. О-у, какой страшный дягноз, ртикулосркома..."

Что он?!
– - обалдело переглянулись. И сказал я громко, зло:

– Лера, сядь поудобнее!
– - чтоб забить его, чтоб не въелось, не запало тебе. И подумал: что ж ты, падла, ведь ей же не три годика.

– Тк!.. Вася...
– - на секунду обернулся к парню, высившемуся, словно алебастровый вождь, у окна, но в руках, на груди его, почему-то по-живому был вставлен раскрашенный журнал "Огонек".
– - Вася, вот тьбе пацьент. Кстати, вот сторья блезни, взьми.

– -

А-а кто-о э-эта?..
– - нехотя ожила, процедив на ленивых низах, статуя у окна.

– - Витя...
– - заглянул Горелов в историю чьей-то болезни, судьбы чьей-то неведомой.
– - Витя Сергеев.

А-а кто это-о?..
– - опустил руку с "Огоньком" Алебастр.

Как кто?..
– - умно усмехнулся Горелов, вскинул рыжеватые брови.
– - Твой бльной.

А-а разве их все упо-омнишь...

Взьми, взьми, -- ткнул в него историей болезни замзав отделением, повернулся к тебе: -- Так вот, Лерчка, это будьт твой доктор.

"Вот уж выкуси!" -- решил я.

– - Ну, что у тьбя блит?

– - Ничего...
– - испуганно подалась к маме.

– - Ниче? Молодец! Ложись, я твой животик пощупаю.

Не ему в ноги, а тебе кинулась мама -- ботинки снимать.

– - Ниче, ниче, на клеенку...
– - и улыбнулся нам хорошо, обнадеживающе.
– - Ну, вы нас напугали -- такой дягноз.

"Что ты мелешь!" -- Лерочка, одевайся, одевайся!
– - снова встрял я.

– - Вась, взгляни, Лерчка, открой ротик.

И открыла ты, глупенькая, а монумент-скульптура у окна надломилась немного в коленях, не сходя с места, глянула -- через пол (до стола), через стол, через пол (за столом) и вернулась в исходное положение, густо пробасила:

– - Ничего нету та-ам...

Лерчка, выйди, посиди там. Ну, вот, эт ваш лечщий врач Василь

Саныч Рощин, теперь ршайте, когда ложиться. Сколько вы сделали уколов в Мскве? Два? По скольку? По четы-ыреста мильграмм? Ого!..

Они говорят: ударные дозы.

Хм, ударные! Эт палк о двух кнцах. Ударные могут такое дать -...тяжело покачал пивной головой.
– - Мы ниче не видим, да, Вась?
– обернулся к коллеге.

У-м-м...
– - густо (и показалось мне с сытой коровьей слюной) промычало оттудова, от окна, над лакированным "Огоньком".

Хотите, седня лжитесь. У вас справка с эпидстанцьи есть?

Нет...
– - один глаз на Тамару, другой в карман, где,

смирнехонькая, дремала справка.
– - Скажите, а нас будут пускать к ней?

Пскать? Как всех. Два раза в месяц. У нас порядок строгий, да и нужды нет: сестры у нас хршие, врчи тоже...
– - хорошо, иронически улыбнувшись, наклонил умную голову.

Ппереглянулись: "Нет?" -- спросила глазами Тамара. "Нет!"

Вышли в коридор. "Мама, ну, что он сказал? Положат меня?" - "Нет, Лерочка", -- решил я. "А куда?" -- то, что надо л о ж и т ь с я, ты уже и сама хорошо знала. "В Педиатрический постараемся".
– - "К Зое Михайловне?

А Веточка будет там? И Света? И Люда? А сюда не хотите?" "Нет, -- еще раз представил свежеоштукатуренного Рощина, у которого под сивыми бровями холодно намалеваны два голубеньких цветочка. И Горелов, казавшийся

ребусом, тоже открылся. И, услышав позднее от смежных онкологов про него: "болонка", не стал возражать.

Двадцать лет уже минуло с того дня, двадцать. Боже мой, это сколько ж детей, родителей, судеб прошло через их руки. И каких судеб! Но гораздо позднее, когда уже не было ни тебя, доченька, ни твоей мамы, когда я вручил эту книгу одному онкологу, о котором речь еще впереди - уже в следующем абзаце, он сказал: "А вы знаете, у Горелова такое несчастье - погиб сын. Как он почернел. И я без вашего разрешения дал ему эту книжку. Прочел. И пожал плечами. Но вы правильно о нем, о тогдашнем, все-таки написали".