Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
— Ну, я, наверно, пойду, — тихо сказал он наконец, — а то опоздаю на электричку.
— Я тебя провожу, — кивнула Лиза.
Они медленно пошли по аллее под спокойным ледяным дождем. Лизе хотелось, чтобы дождь превратился в ливень или в снегопад. Сильный дождь или метель — вот что подошло бы ее настроению. Но она знала, что в памяти этому моменту суждено будет остаться мимолетной сценой с неловким обменом прощаниями. И когда она будет думать об этом моменте одинокими вечерами со стаканом вина, в первую очередь вспомнит, что день был промозглый и серый, совершенно
Они остановились у ворот и Мара, потоптавшись, пробормотал:
— Буду писать.
— И я буду.
— Приеду еще как-нибудь, если ты раньше сама не уедешь.
— Обещаешь?
— Постараюсь. — Он помолчал. — Не грусти.
— Ты тоже не грусти, Мара.
Они поцеловались, и он ушел.
Лиза простояла у ворот до тех пор, пока Мара не скрылся за поворотом дороги. Тогда она зябко поежилась и, придерживая пальцами ворот куртки, пошла через аллею обратно к корпусам.
Глава 16. О котах и людях
На платформе Мара выкурил последнюю сигарету.
Он сел на электричку, отходящую в час дня. Вагон был полупустой, и Мара быстро нашел место у окна. Простояв на станции не больше минуты, поезд тронулся. За стеклом потянулись руины промышленных зданий за бетонным забором с колючей проволокой; а потом они выехали на мост, и несколько мгновений Мара наблюдал поросшие берега у излома реки. Вдалеке он разглядел мужчину, стоящего у самой воды. Может быть, это был рыбак или самоубийца, а может — лизин лечащий врач.
За рекой показались деревянные дома, огороды с повалившимися оградами и сады. Постепенно они сменились однообразным пейзажем опустевших полей и лесов. На некотором отдалении вдоль железной дороги бежала полоса электропередач; на холмах виднелись проселочные дороги и угадывались тропки, выползавшие кое-где из лесных массивов.
Мара задремал, а когда проснулся, то увидел, что они уже подъезжают к Москве: за окном теперь возвышались пригородные высотки спальных районов. Дома вырастали на горизонте, поднимаясь над бесконечным бетонным забором вдоль путей, над промышленными зданиями, плыли в дыму красно-белых отопительных труб.
Теперь на каждой станции в вагон заходили люди. Через сиденье напротив Мары села парочка подростков. Они целовались, пожирая друг друга глазами, перешептывались и смеялись. От их вида у Мары заболела голова.
Он приехал домой ранним вечером. На улице уже зажгли фонари, и от яркого освещения, асфальта, шума машин и людей у Мары было смутное ощущение, будто ему придется заново привыкать к городской жизни. Но это чувство быстро отступило, когда он вернулся в квартиру и захлопнул за собой дверь.
Тишина и одиночество встретили Мару безразличием знакомых вещей и угрюмой вешалкой в прихожей. Кот лениво вышел к Маре в коридор, безразлично потерся о его ногу и ушел обратно на кухню. Кот явно был сыт, а из его шерсти исчезли колтуны — значит, Аня действительно приезжала, чтобы выполнить его просьбу.
Квартира показалась Маре какой-то
Дверь в комнату матери была приоткрыта. Мара неуверенно шагнул в темноту и щелкнул выключателем. Здесь тоже было чисто, и только спертый воздух напоминал о том, что комната почти не отпиралась с самых похорон. Но в отличие от опустошенной комнаты Мары, здесь остался хлам: видно, Аня не решилась ничего выбросить.
Вещи матери были сложены по картонным коробкам и сдвинуты в угол. Зная Аню, Мара решил, что так она намекала, что ему пришло время окончательно разобраться с призраками прошлого. И, конечно, сделать это должен был он сам.
Сперва Маре захотелось отнести все на помойку, но поколебавшись, он все же опустился на колени и открыл первую коробку с вещами матери. Мара подумал, что так будет правильно. Слишком долго он уже оттягивал этот момент. К тому же ему нужны были деньги, и он надеялся найти что-то, что еще можно было бы продать.
Кот удивленно замер на пороге комнаты, не решаясь войти внутрь. Они оба, Мара и его кот, чувствовали присутствие здесь чего-то потустороннего. И от этого «чего-то» пришло время наконец избавиться, иначе нечего было и думать об их новой маленькой жизни. То ли от затхлого воздуха, то ли от пыльного материнского хлама на Мару навалилась тошнота. Он закрыл на мгновение глаза, а потом стал по очереди доставать вещи из коробки. Его мать никогда не была аккуратным человеком — она всегда бросала одежду как попало. Но теперь, когда Мара осторожно извлекал аккуратно сложенные Аней юбки, джинсы и кофты, ему казалось, что все это было мертвым и чужим и не имело никакого отношения к матери.
Мара разбирал вещи около часа, но едва ли перебрал четверть барахла. Почти каждая штуковина или куртка напоминала Маре о детстве, пробуждала в нем память о матери, о ее улыбке или какой-нибудь давно забытой ссоре. Это был неблагодарный труд. Он буквально задыхался, копаясь в ее вещах. Он складывал все на пол в три кучи: что-то можно было продать в секонд-хенд, кое-что сгодилось бы для фонда для малоимущих, а остальное — на выброс. Почему-то это напоминало Маре о работе над картиной — может быть, потому, что и здесь приходилось углубляться в себя и копаться в прошлом.
Кот забрался в одну из опустошенных коробок и недоверчиво поглядывал на Мару. Кот явно был озадачен занятием своего хозяина, да и сам Мара чувствовал себя очень странно. Они оба впервые за долгое время были в этой комнате.
Вечером Мара позвонил Ане, выслушал серию длинных гудков и повесил трубку.
Почему она не отвечает на его звонки? Обиделась? Или что-то случилось?
Перед сном он разгреб еще одну коробку в комнате матери. В ворохе белья он обнаружил недопитую бутылку водки. Очень может быть, подумал Мара, что именно эту бутылку его мать открыла тем вечером, когда решила покончить с собой.