Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
Окружающее спокойствие квартиры было просто невыносимым. Он перевел взгляд на мольберт, безмолвно выраставший посреди комнаты. Россыпь кривых линий на холсте показалась Маре такой фальшивой и неживой… Он бросил телефон на матрас, достал из-под подушки любимый нож и изрезал холст вклочья. Если никого ему не спасти, то уж лучше ничего после себя не оставить. В эту минуту ни в чем не было никакого смысла: ни в смерти одинокой Ани, его любовницы и его второй матери, дававшей ему деньги, ни в мертвых детях самки осьминога, покоявшихся на дне заброшенного отстойника, ни в подростках-жертвах-депрессивных-пабликов, чьи трупы всплывут весной и присоединятся к бесконечной секции плавания.
Мир — вода, и все вокруг бессмысленно течет и бессмысленно умирает. А он?
Когда Мара опустился на колени, окруженный клочками недописанной картины, он почувствовал, как кот лижет его пальцы. И вот тогда уже Мара зарыдал — сам уже не знал почему: то ли от тоски, то ли от вечной и неистребимой жалости к себе. Он плакал воскресным утром в одиночестве, и его одинокое сердце рвалось на части. Он наконец-то плакал — по Ане, по матери и по себе самому. А кот лизал его пальцы, и голуби ворковали под балконным козырьком. Жизнь, к несчастью, продолжалась. Единственное, что могло удержать его на плаву — это тихий голос, доносившийся из закоулков сознания:
«Ты будешь бороться — что бы ни случилось?»
«Будешь пытаться найти другой выход — даже если тебе будет очень плохо, очень-очень?»
«Даже если тебя потащит в пещеру бешеный медведь?»
«Даже если планету захватят осьминоги и сделают тебя своим рабом?»
— Я… Я не знаю, — прошептал Мара.
~ ~ ~
Над водой стелился пар. День был морозный, и дымка поднималась на несколько метров, скрывая горизонт. Тихо качались венки, ветер расплетал букеты цветов. Красные ленты лениво колыхались в речной ряби. Здесь Аня ушла в воду. Она была человеком утренних пробежек, миксера и будильника. И к своему последнему в земной жизни решению она подошла если не слишком ответственно, то наверняка. Мара с тоской подумал, что Аня выбрала хорошее место: Москва-река в этом месте не замерзает круглый год — то ли из-за плавильных заводов, то ли из-за сброса оборотных вод большого предприятия выше по течению.
Настоящих похорон для добровольно ушедших в воду обычно не устраивают — Ане предстояло навсегда остаться на дне, там, внизу, под толщей мутной воды, где плавают московские осьминоги, мутировавшие на промышленных отходах, сигаретном пепле и креме для загара посетителей городских пляжей.
Возможно, однажды ее тело, уставшее от бесконечного одиночества, все же само поднимется на поверхность, но тогда ее выловят речные дворники и перезахоронят на подводном кладбище — в бетонном гробу или в урне. Но так или иначе, вода уже навсегда приняла ее в свои холодные объятия.
Людей на берегу было немного. На обочине стояло несколько машин. Сгорбленный седой мужчина застыл в каком-то забытьи у самой воды и бесцельно смотрел в пространство. На нем были болотного цвета резиновые сапоги, казавшиеся необъяснимо грубыми и печальными. В этом мужчине Мара сразу признал аниного мужа.
Мара молча подошел к нему, склонился над водой и подарил реке две свои скромные гвоздики.
Они простояли плечом к плечу еще минут сорок и за это время не обменялись и словом. Было уже неважно, знал ли этот мужчина об отношениях между своей женой и молодым художником. Может, он и не подозревал даже, что она была в депрессии, что глушила боль дорогим вином… Теперь все было кончено: узел был разрублен. Аня, как всегда, самостоятельно приняла решение и не оставила прощальной записки. Она даже ему не позвонила. Наверно, думала, что так будет лучше для всех. Но Мара знал, что в глубине души Аня тоже была эгоисткой. Беспомощная злость кипела у него внутри и не находила выхода.
Потом подъехали еще несколько машин, и на берег высыпала стайка родственников. Вдруг Мара почувствовал себя совершенно чужим. Он вышел на дорогу и побрел по обочине в сторону Живописного моста, где в недоумении
Ани больше нет. Ничего не осталось от матери. В целом мире у Мары осталась только Лиза. Но и она была так далеко. Да и разве она могла ему помочь? Нет, он не станет впутывать ее во все это. У нее полно собственных проблем. Лиза казалась ему хрупкой елочной игрушкой — дотронься и разобьешь. В конце концов, есть вещи, с которыми человек должен справляться в одиночестве.
Получив первую зарплату, Мара уволился с работы, закупился пакетами дешевого вина и заперся в своей керамзитобетонной клетке. Он собирался пить в одиночестве до потери памяти. Пить до тех пор, пока глухая боль не уйдет. Или хотя бы до тех пор, пока не кончатся деньги.
Глава 18. Спиной к торжеству
Мара не навестил Лизу на Новый Год. Она подозревала, что случилось нечто плохое, хотя и не решалась об этом спросить.
Лиза чувствовала, что с приходом зимы что-то в Маре изменилось, и эта перемена ее пугала. В последнее время их переписка свелась к обмену короткими сообщениями раз в неделю. Он говорил, что у него все в порядке, что он работает, пытается рисовать… Но явно избегал подробностей. Мара не рассказывал ей о своей жизни, и это обижало ее. Разве между ними не существовало негласное обещание, что они должны делиться друг с другом самым личным и сокровенным?
Мара закрылся от нее — она это ясно ощущала. И как ни пыталась она напомнить ему о данном обещании, он оставался холоден и немногословен. Значит, этот Новый Год ей придется встретить в одиночестве. Впрочем, к этому она уже была внутренне готова.
Лиза вообще не любила семейные праздники — даже в детстве. А первый Новый Год после похорон Вани был одним из самых ужасных дней в ее жизни. Отчасти потому, что заранее приготовленные для брата подарки больше некому было дарить. Тогда, два года назад, вместе с мамой они связали для Вани шапочку с помпоном. А еще Лиза приберегла для брата коробку с коллекционным изданием очень кровавой хоррор-игры для приставки, которую она целый месяц прятала от родителей… Но в начале декабря 2015-го, случилось то, что случилось: Вани не стало.
А когда не стало Вани, из этого праздника окончательно исчезло все волшебство. Даже хуже — от него повеяло чем-то жутким и противоестественным. Последние два года их семья не отмечала Новый Год. Все свелось к механическому обмену подарками — да и то по привычке. И Лизу это вполне устраивало. Какой смысл в елке и гирляндах без искренней радости ее младшего брата?
Но здесь, в санатории, для Лизы было невозможно полностью избежать торжества. Она знала об этом, потому что вот уже две недели пациенты только и говорили, что об этом никчемном празднике. В очереди на процедуры, в столовой и перед дверьми кабинетов лечащих врачей шептались: а какое будет меню? а урежут ли тихий час? а пригласят ли аниматора? И все в таком духе. Санаторий захлестнуло ожидание праздника. А Лиза не могла понять: неужели им всем правда так нетерпится усесться за праздничный стол? Отчего им так хочется притворяться счастливыми? А самое главное — почему они всерьез говорят об этим бестолковых приготовлениях? От всех этих скучных людей и от их тоскливых разговоров о еде Лиза быстро устала. И все чаще в эти предпраздничные дни она стала навещать Молохова.
Вечером тридцать первого декабря — к почти всеобщей радости — в санаторской столовой действительно устроили праздничный ужин. На столы поставили по свечке и постелили пестрые скатерти. В зале притушили свет, и среди одиноких тусклых огоньков вскоре покатились тележки подавальщиц, раскрашенных по-праздничному провинциально — ярко-красные губы, нездорового цвета румяна на щеках и густые зеленые мазки на веках. В этой полутьме женщины показались Лизе похожими на средневековых японских воинов, идущих в атаку в масках демонов. Потом они и вовсе слились у нее перед глазами в одно яркое мутное пятно, в многоликую и бесформенную боевую машину, гремевшую железом тележек и лязгавшую столовыми приборами.