Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
Ей так и не удалось спросить Молохова об этом напрямую. Впрочем, едва ли он стал бы раскрывать ей всю правду.
Первая неделя выздоровления далась ей нелегко, она почти не могла говорить из-за тяжелого воспаления легких. И только к концу второй недели, когда она все еще надеялась, что ей хотя бы частично удастся вернуть зрение, наконец решилась спросить Молохова о своем будущем.
Врач отвечал каким-то совершенно непривычным для него голосом — тихим и усталым. Будто бы Молохов разом постарел на пару десятков лет. Поэтому Лиза была даже отчасти рада, что не может
— О полном восстановлении зрения говорить пока рано, — сказал Молохов, выдержав паузу. — Тяжелое осложнение после пневмонии — это не шутка. Впрочем, возможно, однажды зрение частично и вернется. Хотя я бы на это не рассчитывал.
Лиза кивнула. Ей стоило большого труда, чтобы не заплакать.
— Все теперь зависит от врачей, — тихо продолжал Молохов. — И, конечно, от тебя самой. Тебе нужно бороться, Лиза. Бороться изо всех сил.
— Я понимаю.
Лиза почувствовала, как Молохов присел на край кровати и поправил ее одеяло.
— И вот еще что — в санаторий ты уже не вернешься. Когда поправишься, родители заберут тебя домой.
— Домой? — непонимающе переспросила Лиза.
— Да, домой, в Москву. Назад к твоим маме и папе. Я… больше не твой лечащий врач, Лиза. — Он вздохнул и, помолчав, неуверенно добавил: — Они очень по тебе скучают.
— Это правда?
— Конечно. Разве может быть иначе? Ты всех нас страшно напугала.
— Простите, я правда этого не хотела.
— Теперь все это не важно, — сказал Молохов, махнув, наверно, рукой; она ощутила, как помрачнел его голос. — Я знаю, что ты не из тех, кто станет таким образом привлекать к себе внимание… И все же я должен спросить тебя, Лиза. Постарайся ответить честно: ты собиралась пойти в воду?
— Нет, — тихо ответила она. — Думаю, я вернула один старый долг… И в тот момент я увидела над водой кое-что странное.
— Понимаю… Иногда над рекой может примерещиться нечто… нечто…
Молохов не договорил. Они помолчали.
В непроницаемой темноте перед невидящими глазами Лизы плавали мурены и осьминоги. К этой черноте, словно поднявшейся на поверхность с самого дна Марианской впадины, так просто было не привыкнуть. «Возможно, к этому вообще невозможно привыкнуть, — печально подумала Лиза. — Я уж точно никогда не смогу».
За окном бессмысленно заголосили вороны, и от их далекого и непонятного разговора палату затопила нестерпимая тоска.
— Я хочу вас попросить о последней услуге, если можно.
— Конечно, Лиза, — отозвался Молохов. — Все что угодно.
— Где-то на столе лежит мой смартфон. Пароль: «2356». Можете посмотреть, не пришло ли мне новых сообщений?
Молохов послушно потянулся за лизиным телефоном, разблокировал его и открыл список оповещений.
— Есть несколько, — сказал он. — От Мары Агафонова… Я его помню. Приятный молодой человек. Хотя и несколько замкнутый… верно?
— Пожалуйста, вы можете прочитать мне вслух?
— Хорошо.
Молохов начал читать. Когда он закончил, Лиза попросила его перечитать их еще раз. А потом еще.
За окном все еще кричали вороны, но Лиза уже не слышала их. Вслушиваясь в слова своего
Когда они попрощались, и Молохов вышел из палаты, — она отчаянно вслушивалась в ритм его шагов, но не могла уловить в нем прежней резкой уверенности, — оба уже знали, что это была последняя их встреча.
Оставшись в одиночестве, Лиза повернулась на бок и позволила себе заплакать. Она была уверена, что Молохов пожертвовал ради нее одним из трех своих сердец.
~ ~ ~
Очень быстро Маре пришлось смириться с тем, что ни одна из его картин не попадет на выставку. Куратор ясно дал это понять. Он воздержался даже от просмотра, объяснив это тем, что не станет тратить время, чтобы объяснять, почему «гиперреалистичная картина в раме давно уже находится вне дискурса современного актуального искусства». Он прислал Маре короткое голосовое сообщение:
— Проще говоря, никому это уже не интересно. К тому же сугубо личное высказывание неизвестного художника — это полный провал. Если уж ты не можешь придумать актуальное содержание, то выбери хотя бы оригинальную форму.
Тогда Мара наивно решил, что все что ему остается — это перенести сюжет своей последней картины прямо на стену. Хотя сам Мара не мог понять, почему же классическая картина так безнадежно устарела, он подумал, что в конце концов действительно не разбирается в трендах современного искусства, и просто смирился с положением дел, отказавшись от холста и рамы.
В начале февраля он приступил к работе, каждый день проводя по семь-восемь часов в отведенном ему углу на «Винзаводе». А в свободное время он бесцельно бродил по берегу Яузы, размышляя над своим проектом, или пил дешевое вино в мастерской. За долгое время это была его первая весна, которую он не проводил взаперти.
В будние дни он старался ночевать там же, в мастерской, когда на «Винзаводе» было мало посетителей, которые очень уж любили заглянуть в полупроходной зал и своим любопытством отвлечь его от работы.
К началу марта Мара убедился в том, что одного угла ему будет недостаточно, и выпросил-таки у куратора в свое распоряжение половину дальней стены. К его удивлению, тот, пусть с усмешкой, но все же согласился. Вероятно, Маре удалось поймать его в хорошем расположении духа.
— Если уж тебе так нравится рисовать обои, то пожалуйста, — сказал куратор снисходительно.
Может быть, он успел внутренне смириться с твердолобостью Мары или же его убедил фанатизм молодого художника, практически поселившегося на заводе, — но, так или иначе, по мере того, как дальняя стена медленно заполнялась краской, неуверенность куратора в способностях Мары постепенно сходила на нет. И другие художники, сперва посматривавшие на Мару искоса и явно шептавшиеся у него за спиной, со временем также прониклись к нему некоторым уважением — хотя бы потому, что он сознательно выбрал самый трудный путь из возможных.