Секира и меч
Шрифт:
Разговор побратимов Глеб слушал вполуха. А когда те замолчали, сказал:
— Недавно от паломников слышал, что человек должен один раз родиться, один раз — умереть и один раз — сходить в Иерусалим…
Наверное, правду сказал Глеб. Святые слова!.. Бог послал ему о том знамение: едва было сказано про Иерусалим, захромал конь Глеба.
— Хорошо это или плохо — не знаю, — Глеб вздохнул и спешился.
Осмотрел у коня копыто. Подковы — как не бывало.
Щелкун покачал головой:
— Что ж тут хорошего! Будет мучиться
А Волк сказал иное:
— Быть может, и плохого ничего нет! На другую дорожку нас ставит Бог…
Волк и Щелкун тоже спешились и шли теперь пешком.
Какого-то болгарина, прибившегося к крестоносцам, обижал некий верзила. У верзилы были массивные покатые плечи, толстая шея и крутая спина. И ростом он был высок. На затылке его, примечательно скошенном, торчали непослушные вихры. Лицо верзилы — злое, даже, пожалуй, свирепое — имело еще, кроме этого, черты дураковатые: тяжелый круглый подбородок, приоткрытый рот с оттопыренной нижней слюнявой губой…
Этот верзила держал молодого болгарина за шиворот и старательно накручивал ему ухо. Что-то требовал от него, то и дело кивая на суму; как видно, хотел обобрать болгарина. А тот был терпелив, не хныкал, хотя боль, наверное, испытывал сильную. И вывернуться не мог.
Глебу стало жаль болгарина, поэтому, проходя мимо верзилы, он толкнул того плечом. И толкнул не слабо: верзила, не устояв на ногах, вломился головой в кусты.
Болгарина сразу как ветром сдуло.
А верзила в кустах взревел, будто раненый бык. И скоро выбежал на дорогу. Закричал что-то на своем языке.
Глеб как шел — так и шел, даже не обернулся. А побратимы держались настороже.
Другие крестоносцы, видно, сами не очень-то жаловали сего верзилу уважением. Подсмеивались над ним. А тот все кричал что-то и озирался: искал, кто же его так непочтительно, такого здорового, толкнул.
Наконец показали на Глеба, нашлись охотники до развлечений; жаждали посмотреть, чем закончится дело.
Верзила, которого все называли Гансом, бросился Глеба догонять. Но по мере того, как Ганс к Глебу приближался, он все замедлял шаг. Ганс терял уверенность, а вместе с уверенностью и гнев — очень уж крепок на вид был его обидчик, очень уж твердо шагал, а на Ганса не обращал ровно никакого внимания.
Поравнявшись с Глебом, Ганс пошел рядом. И все заглядывал Глебу в лицо. Потом попробовал нажать на Глеба плечом. Но это ни к чему не привело. Глеб шел прямо и был неколебим. Он посматривал на верзилу Ганса хмуро.
Тогда Ганс себе на беду надумал Глеба толкнуть. И просчитался. Глеб крепко ухватил верзилу за плечи и с силой опять швырнул его в кусты. Ветки затрещали, Ганс взвыл и вылез из кустов с ободранным лицом. А все тело его было в каких-то колючках.
Многие, кто это видел, посмеялись.
Урок пошел верзиле Гансу на пользу. Выбравшись на дорогу, Ганс теперь держался
Среди крестоносцев был еще один детина — очень смуглый, улыбчивый, с длинными, по плечи, волосами. Некоторое время этот человек с одобрением посматривал в сторону Глеба, потом подошел к нему и, улыбаясь широко, открыто, что-то сказал.
Глеб не ответил, ибо не знал языка и не понимал, что ему было сказано.
Человек осторожно похлопал Глеба по плечу, потом посерьезнел и показал на хромающего коня. Сказал что-то.
Глеб по-прежнему молчал. Он и сам понимал, что коня необходимо подковать. Дорога стала каменистой; острые камешки больно кололи коню ногу.
Человек этот отошел. Но в это время с другой стороны к Глебу вдруг прибился тот самый болгарин — будто вынырнул из-под чьего-то воза.
Болгарин снял шапку, какую носил, несмотря на жару, и слегка поклонился Глебу:
— Ты, добрый человек, вступился за меня. Не побоялся. Что я могу для тебя сделать?
Глеб пожал плечами:
— Разве ты можешь мне в чем-то помочь?
Они познакомились. Болгарина звали Васил.
Васил принялся загибать пальцы:
— Могу для тебя написать икону, могу любую грамоту прочитать, могу сшить рубаху, могу постричь и побрить, могу вырвать зуб, могу для тебя станцевать, могу развлечь беседой…
Глеб остановил этот поток слов:
— Куда ты идешь, Васил?
— Сейчас многие идут в Святую землю.
Глеб с сомнением оглядел его тщедушную фигурку:
— Тебя в твоей же земле обидел тот человек. А что тогда будет на чужбине?
Васил оглянулся на Ганса:
— Всего лишь ухо покрутил! Это разве обида?.. От родичей моих мне посильней доставалось… К тому же… — болгарин посмотрел на Волка и Щелкуна и замолчал.
— Что — к тому же?.. — спросил Глеб.
Васил показал на побратимов:
— Эти люди, я вижу, с тобой. Можно и я буду держаться поближе? Я пригожусь…
Глеб улыбнулся:
— Икона мне на дороге ни к чему, грамот мне никто не посылает, рубаху у врага отниму — вон, хотя бы, у того же Ганса; стричься, бриться и сам могу — ножом махну — и стрижен, и брит; зубы у меня все крепкие, как у того Волка; танцев не люблю… Разве что привлечет меня беседа.
Васил оживился:
— Ты скажи, о чем говорить, и я не смолкну до вечера. Говорливость моя особенная — она дана мне от рождения. Вот ведь как было!.. Все младенцы рождаются и кричат: «Уа!.. Уа!..». Я же, родившись, вскричал: «Как тут у вас?».
Щелкун засмеялся:
— Трещишь как сорока! За это тебя родичи и били…
Васил не обиделся:
— Я знаю, как быть полезным… Я с этими людьми уже неделю иду — от самой Паннонии. И научился понимать их языки.
— Вот как! — Глеб удивленно вскинул брови. — О чем же говорят сейчас эти люди?