Секрет Небосвода. Рассказы

Луданов Илья

– Кроме соломенных хат не осталось ничего. Небосвод, еще зимой сорок первого, пожег немец. Не знаю, как тогда выжил народ. Разруха… Она же не вчера случилась, и не в перестройку. Народ все годы пил как сволочь. Как-то человек перестал понимать, что пьет.

– Женя, – тихо окликнул его Виктор Александрович, – про Аннушку скажи.

– Ее случай стал общей трагедией. Мне придется еще раз познакомить вас с нашей Аннушкой, – обратился Евгений Павлович ко мне. – Может, ты, Витя, скажешь, все-таки твоя соседка.

Директор музея оглядел всех с натянутым, серьезным видом:

– Я тогда с институтского распределения вернулся, с севера. Археологический музей здесь открывал. Приезжаю, а отец – царство ему

небесное – говорит: «Соседка наша, Анька, совсем спилась в конец». У Анны муж – алкоголик форменный. Тогда еще один из немногих. После свадьбы, и как сын у них родился, держался, а потом сорвался в конец. От тоски и лени, отец говорил. Она его образумить пыталась, терпела, ссорилась с ним, раз, два, склоки, драки, недельные загулы. Но главное – мальчик ее, Ваня. Я-то его не очень знал. А к отцу моему он часто прятаться прибегал. Было от чего – так его пару раз отколошматили, думали в город, в больницу везти. Мать смотрела, пила и молчала. От нашей Аннушки что у нее тогда было? Продолжалось это пока Ваньке, не исполнилось лет семь. Был мальчик с простым русским лицом, голубыми глазами и шоколадными темными кудрями. Добрый очень, слабый, не по годам смышленый. Так, вот и жили. А соседом у них Семен—тракторист. Сволочь редкая, управы на него не было. Жил один, лютый как зверь, но механик, говорят, от бога. Частенько перепадала халтура, и водка у него водилась. Стала Аннушка к нему за бутылкой бегать. То поесть за водку отнесет, то денег каких. Что тогда произошло – никто точно не скажет, не один десяток лет прошел. Но верно, отец мальчика спьяну отключился, а Анна с Семеном сидели, пили. Водка закончилась, и Семен, пообещав достать еще, утащил Анну в спальню.

Наутро мальчик пропал. Как в воду канул… Сколько всей деревней ни бегали, ни допытывались – ничего и не нашли. И раньше всякое случалось, но чтобы вот так, ребенок, и никаких следов… Точно просветлел Небосвод на несколько дней в движении поиска. Но все было напрасно, и люди затихли.

А через неделю Анна с горя все рассказала мужу, тот, пьяный, зарубил Семена топором, а сам, очухавшись, повесился в сарае. Аннушка тут совсем помешалась рассудком. Потому только, наверное, руки на себя и не наложила.

Ладно, теперь пусть Федор Леонидович расскажет про «колхозных», – оглянулся Виктор Александрович, – Он их лучше знает.

Аграрий Федор Леонидович отпил воды из стакана и, согласно кивая, заговорил нескладно и просто.

– С Сашки началось все, в тот же год, кажется. Пришел с армии, ударенный будто – говорили, в какой-то «точке» побыл. Светка его в район замуж выскочила. Ну, он недельку погулял и к ней. Пришел пьяный, с мужем побрехался, выхватил нож и в бок его. Муж в больнице, Сашку в тюрьму. Ничего, думали, посидит и вернется. А потом телеграмма – погиб в тюрьме… Следом Витька Прохоров, ты, Слава, знал его, – обратился он к Виктору Александровичу, – в армии, на севере где-то, застрелился в карауле. А с чего, так и не поняли. Ребята все наши, жалко было сильно. Случаев хватало… В одной драке с «районными» Егорка, «Весенний» кличка была, получил заточкой в живот – в свалке так и не узнали от кого. Дня три в больнице провалялся и отошел… Мать, помню, на похоронах убивалась страшно. А следующим летом…

Пить начали крепко… Один в реку на тракторе угодил, и сам утонул и машину утопил. Другой, Женька Кирсанов, в Петров день было, от спирта ошалевший на быка с топором пошел, тот ему ни одного ребра целым не оставил. Помню, доходил когда, страшно мучился. «Что же это ребята?» – спрашивал. В то же лето Сашка Клюев, во ржи уснув, под косилку угодил. А Васька Смирнов, что его переехал – спился потом совсем. Что ни месяц – похороны. То случай, глупый какой-то, то пришибет кого, а кто сам. И все нелепо, не по людски. Отцы на войне за победу под пулями, а тут…

Следом годы сплошных неурожаев, безденежье. Кто порезвее, рванули из Небосвода в город, как ошпаренные. Большинство так и не вернулись. Стало хозяйство пропадать. И мы – пили и пропадали…

Очнешься чуть, поишачишь до зарплаты – и в загул. Всюду – то же. Все по бумаге есть, все работает, да ничего нет. Давно слухи ходили, что зерно за границей покупаем… А через несколько лет кто-то где-то там устроил какие-то реформы. Вслед за людьми, рухнуло и все дело. Что работало – перестало работать. Кто что мог – начал растаскивать. Не воровать – дико растаскивать… Народ одурел. А когда еще заговорили, что все что раньше было – было «не так», все кто как жил – неправильно, власть преступна, народ в стойлах, а строй наш советский – ошибка истории – все перемешалось, кинулись по разные стороны, куда кто мог, или просто спивались. В колхозе тогда спроси: «В какой стране живешь?» – можно и в морду получить, – Федор Леонидович угрюмо замолчал, обводя всех грустными глазами. – Прошло в каком-то затмении несколько лет. Уже и своих резать стали и не признавали, кажется, ни бога, ни черта… – он замолчал и посмотрел на Евгения Павловича. – Ну а про Ивана сам рассказывай.

– Когда светконец совсем пришел, я в школе своей тоже запил страшно – ребят совсем не стало, а что были, разбежалась. И тогда я… все мы увидели в селе Ивана. Когда это было? – обратился он к гостям.

– Третьего, утром, – подсказала Марина Сергеевна.

– Да, третьего. Иду я, грязный, рваный, рано утром, после вчерашнего, к Корнееву опохмелиться. Погода к тому дню задурила вместе с нами – дождь несколько дней шел проливной, улицы – что ручьи. А тут свежесть такая с утра, ясный теплый день, голубое небо, благоухает все. Смотрю – стоит на обочине кусок тряпья. Думаю, очередной спившийся бродяга. Да странный какой-то. Сразу было в нем что-то не то. Оборачивается ко мне: заросший, волоса грязно-русые гривой, борода с проседью – охапкой сена, одет будто в какую шкуру, как в шубу. Сам босой, в руках палка во весь рост, сверху поперек деревяшка привязана – крестиком. И вдруг чистым таким голосом: «Здравствуйте, Евгений Павлович. Замечательное утро». Я иду, голова раскалывается, никого не надо. Так бы мимо и прошел, если б он меня по имени-отчеству не назвал. Ребятишки так только называли. Остановился, с виду – бродяга и старик, только держится прямо и твердо. И глаза… голубые-голубые, молодые, аж горят на заросшем лице.

– Здорово, – мямлю в ответ. А он мне:

– Куда ж в такую рань спешите?

Хотел было сказать, да не знаю как. Соврать не получается. Стою я, значит, и молчу. А он:

– Зря вы торопитесь… Утро-то какое! Хорошо у вас здесь!

Огляделся я по сторонам, не понимаю, о чем говорит. Улица наша как улица, битый асфальт и грязь. Облупленные дома и косые черные столбы.

– Вы, – спрашиваю, – не местный?

– Почему? – удивился он.

– Ну, – говорю, – для нас здесь все привычно и скучно.

– Как же? – удивленно отвечает, – вам скучно, если вы тут живете? Вы же здесь живете, здесь ваш дом, люди!

Я растерялся, вскинул голову, а небо на загляденье – свежее и голубое.

– Не знаю, – говорю. – Привыкли, наверное.

– А здесь что? – сказал он, оглядываясь, и будто не зная, куда попал.

– Как что? Все как всегда… – отвечаю.

– Странно, – говорит, глядя внимательно. И будто как полегчало мне. Чепуху несу и все это бред, но чувствую – голова гудеть перестала, расслабление внутри появилось, и хорошо вроде как.

– Может быть, вы просто не замечаете отличия?

– Чего? – не понимаю никак я.

– Как дни меняются.

Ну, думаю, приехали! Что значит с волосатыми бродягами с похмелья по утрам разговоривать.

– Ладно, – говорю, – пора мне…

Смотрит он на меня прямо-прямо, улыбается вроде как. И знаете, проснулось во мне что-то такое, будто очнулось.

– Не спешите только, и берегите дочку, – вдруг говорит.

Я поразился: откуда про Машу знает? И чудно мне и хорошо одновременно. А он стоит, смотрит на меня без отрыва, и как улыбается под бородой.